Итальянские дипломаты были вынуждены покинуть новую столицу, которую строил Альфред Ильг в долине ниже Энтотто. В феврале 1891 года они переехали в Харар. Отторино Роза решил вернуться в Италию со своими соотечественниками и попытать счастья еще раз позже. Перед отъездом из Харара он отправился еще раз на прогулку в холмы с Рембо.

Рембо должен был бы радоваться. Исход итальянцев был хорошей новостью для французов. Ремингтоны, маузеры и мартини скоро будут свободно течь через Харар. Из Европы все еще прибывали авантюристы, чтобы вывозить золото и слоновую кость с неисчерпаемого Юга[910]. У Ильга было несколько замечательных новых предприятий, которые он мог бы предложить. Телеграф должен был соединить Аддис-Абебу с Хараром вдоль маршрута, проложенного Рембо. Вскоре за этим последует железная дорога[911]. Рембо прогнозировал «ужасный голод» – «в этом году будут искать пищу аж на побережье Занзибара», но даже это можно было расценивать как возможность: «Нужно будет импортировать рис», – заметил он.

Однако Роза обнаружил, что его партнер по прогулкам верхом чем-то озабочен. Он испытывал боль в правом колене: маленький молоточек стучит внутри коленной чашечки; к этому добавилось ощущение стянутости. Это не давало ему спать. Рембо подозревал ревматизм или артрит и решил искоренить боль, работая еще усерднее.

В Хараре Оливони видел, как он сидел, скрестив ноги, схватившись за колено. «Иногда спазм боли проходил по его лицу. Он никогда ничего не говорил – ни одной жалобы»[912]. Боль неуклонно возрастала, словно надежное капиталовложение. В течение нескольких дней сустав распух, и вся нога выглядела странно: утолщаясь не выше колена, а ниже. Рембо изменил свой диагноз, решив, что это, должно быть, варикозное расширение вен. Втайне он должен был подозревать сифилис, хотя ни один диагноз не объяснил бы потерю аппетита. 20 февраля 1891 года он просил мать прислать ему хирургические чулки, чтобы подходили на «длинную и тонкую ногу с 41-м размером обуви» (примерно британский 7-й или американский 71/2). «Шелковые лучше – более эластичные. Не думаю, что они стоят дорого. Во всяком случае, я возмещу их стоимость».

В конце письма впервые за пять лет он коснулся темы военной службы… Боль стала рыться в его тайнах, расшевелив старый невроз. Мать должна была дать ему знать, есть ли его имя в списке уклоняющихся от службы. Не отправят ли его в тюрьму за то, что он не выполнил свой долг?

Ребенок внутри его, который лишился отца из-за армии, был жив все это время, но, как только в нем поселилась боль, безликий вербовщик-офицер из повторяющегося кошмара Рембо стал принимать более привычные и универсальные черты: бюрократический Мрачный Жнец с непогрешимой системой регистрации.

Ко второй неделе марта «молоточек» превратился в «гвоздь, вбиваемый сбоку». Все его существование крутилось вокруг боли. Опухоль на правой ноге была результатом всего, что было неправильно в его жизни: «плохого питания, нездорового жилья, облегающей одежды, всевозможных переживаний, постоянного гнева среди этих негров, чья глупость может сравниться только с их расчетливостью».

В конце марта он с «ужасом» наблюдал, как нога в течение недели затвердевала. Отек, казалось, превращался в твердую кость. Нужно было предпринимать практические меры: «Я установил кровать между моей кассой, моими бухгалтерскими книгами и окном, откуда я мог следить за весами в дальнем конце двора, и я нанял нескольких дополнительных помощников, чтобы работа не стояла на месте»[913].

«Предательство волосистой части головы» выдало короткое предупреждение об этом масштабном предательстве. Увидев окостеневшую ногу, итальянский врач Леопольдо Траверси настоятельно советовал Рембо немедленно ехать в Европу. Он понимал, что не было смысла удручать больного перед его долгим путешествием разговорами о раковых опухолях[914].

Итальянцы уехали, но Рембо медлил. Эти дополнительные дни были решающими и могли стоить ему жизни. Он был полон решимости ликвидировать все, даже себе в убыток. Ильгу было поручено распродавать кастрюли и блокноты: «Давайте разделаемся и покончим со всем этим, милосердия ради!» Он даже выплатил пустячную сумму кредиторам Лабатю, когда они хотели конфисковать его товар. Признавая превосходство манипулятора, французский агент вдовы Лабатю счел себя «гениально обманутым», заявил, что счет закрыт, и послал Рембо свой сердечный привет[915].

Только в начале апреля Рембо удалось оторваться от дел. Он снял дом в Хараре, вероятно для хранения нераспроданного товара[916]. В скором времени он собирался вернуться.

Он нарисовал набросок: двенадцать жердей, связанных вместе в форме буквы «А», и поручил слугам соорудить носилки, закрепив на этой раме кусок шкуры. Было нанято шестнадцать носильщиков, чтобы отнести носилки на побережье Зейлы, до которой от Харара не меньше 200 километров. Верблюды повезут провизию и багаж Рембо – небольшой кожаный чемодан, содержащий письма, счета, его посуду и сувениры для Изабель: маленькую шкатулку с розовым жемчугом и несколько флаконов духов.

В шесть часов утра 7 апреля 1891 года Рембо, окутанный болью, оставил Харар. Чтобы добраться до побережья, потребуется двенадцать дней. Бесславно он пересек холмы, где десять лет назад его жизнь обрела цель.

Заметки Рембо о своем путешествии к побережью звучат как последний гвоздь, забиваемый в гроб описаний романтических странствий, по стилю это скорее Сэмюэль Беккет, чем лорд Байрон. Изабель позднее описывала это ужасное испытание в патетическом стиле воскресной школы: любимый доктор Ливингстон возлежит на носилках, влекомых заботливыми туземцами на фоне полутонового заката. «Все тринадцать дней, пока длился путь, приходили вожди племен, плача и умоляя его возвращаться скорее»[917]. Собственный отчет Рембо – это темная гравюра с крошечными вспышками того, что можно было бы назвать поэзией, если бы он все еще писал стихи:

«Спуск от Эгона к Баллауа был очень сложен для носильщиков, спотыкавшихся о каждый камень, и для меня, готового перевернуться с носилок в любую минуту. Носилки уже наполовину развалились, а обслуга совершенно измучена. Я попытался сесть верхом на мула, привязав больную ногу к его шее. Через несколько минут я был вынужден слезть и снова лечь на носилки, которые отстали от каравана на километр.