«Увы! У меня нет времени, чтобы жениться или заботиться о том, чтобы кто-то еще вышел замуж. Пройдет бесконечно много времени, прежде чем я смогу оставить здесь свое дело. Если начал что-то в этих милых странах, у тебя нет выхода.

Я чувствую себя хорошо, но с каждой минутой, что проходит, еще один волос у меня седеет. Это продолжается так долго, что теперь я боюсь, что скоро у меня будет голова, как пуховка для пудры. Такое предательство волосистой части головы огорчительно, но что поделаешь?»

Даже когда он изменил свое мнение о браке четыре месяца спустя, он с удовольствием подчеркивает, что не думает о домашнем очаге и тапочках. Его мать должна была найти ему женщину, которая будет следовать за ним в его «странствиях»: «Когда я говорил о браке, это всегда было с оговоркой, что я останусь свободен, чтобы путешествовать и жить за границей и даже продолжать жить в Африке. Я уже настолько отвык от климата Европы, что нахожу трудным привыкать к нему снова. […] Единственное, чего я не могу сделать, – так это вести оседлую жизнь».

Казалось, не было явных причин, почему Рембо вдруг воскресил свои брачные планы спустя шесть лет, кроме, пожалуй, «пуховки для пудры» в зеркале и страха перед надвигающимся одиночеством. Незадолго до этого в Харар приехала француженка. Каждое воскресенье жена Пьетро Фельтера, агента компании Бьененфельда, готовила европейский обед для других торговцев. За три дня до того, как Рембо написал матери, справляясь о жене, он посетил обед четы Фельтер и, поблагодарив хозяев, не удержался от грубого замечания по поводу использования абиссинцами прогорклого масла[903].

Так совпало, что одновременно пришло письмо из Франции. Поиски Артюра Рембо набирали силу. Его в последнее время видели в Адене, Алжире и Марокко, где он, видимо, «готовился к самой неординарной экспедиции»[904]. Слух о том, что Рембо живет в Тимбукту в Восточной Африке, достиг редактора Марсельского литературного обозрения под названием La France moderne («Современная Франция»). Он адресовал свое письмо «месье Артюру Рембо, Харар»:

«Месье и дорогой Поэт.

Я прочел некоторые ваши прекрасные стихи. Следовательно и само собой разумеется, я буду счастлив и горд, если лидер декадентской и символистской школы будет сотрудничать с журналом La France moderne, редактором которого я являюсь»[905].

Рембо, похоже, не ответил, но приглашение не уничтожил, а положил рядом со снисходительным письмом от Поля Бурда. Возможно, назойливое внимание к его прошлому вызвало у него чувство беспокойства. Он сообщил матери, что потенциальные невесты могут писать французскому консулу в Адене, который даст отличные рекомендации; но если до Арденн дойдет, что сын мадам Рембо является «лидером декадентской и символистской школы», его выбор жен будет строго ограничен.

Рембо теперь довольно регулярно читал французские газеты и, конечно, знал, что его «излияния» были предназначены для следующих поколений, но ничто не соблазняло его вернуться. С ноября 1886 года в Le Décadent появлялись витиеватые стихи, ложно приписываемые ему. Некоторое время он был более известен как автор этих фальшивок, чем его собственных произведений[906]. Имя Рембо появилось в юмористическом «Словаре языка символистов», в антологии Лемерра, посвященной истории современной французской литературы, и словаре интернациональных писателей как «poète décadent frangais» (французский поэт-декадент). Выдающееся Revue indépendante («Независимое обозрение») опубликовало четыре его ранних стихотворения, а «Гласные» были процитированы в книге Мопассана. «Если бы он лучше мог сочетать ритм и здравый смысл», он появился бы как «fantaisiste» («с богатой фантазией») в Choix de poètes du XIXe siècle («Антология поэзии XIX века») Гюстава Мерля. Грязные эпизоды его жизни в Латинском квартале кратко были описаны в roman а clє[907], в котором герой Сезанн провозглашает его «величайшим поэтом на земле». «Эти изящные молодые люди, – раздраженно заметил Эдмон Гонкур в своем дневнике, – которые не в меру стыдливы и одновременно полны восхищения перед Рембо, – педерасты-террористы»[908].

Мадам и мадемуазель Рембо ничего не знали о литературной славе Артюра, а он никогда не будет привлекать к ней их внимание. Он только один раз намекнул на декадента Рембо, хотя это могло быть просто совпадением. В марте 1889 года один журналист предложил в шутку возвести памятник Рембо посреди Всемирной выставки[909], по-видимому перед башней Гюстава Эйфеля. Два месяца спустя Рембо писал домой: «Я сожалею, что не могу поехать на выставку в этом году, но моя прибыль слишком мала, чтобы я мог себе это позволить. […] Придется поехать на следующую, и тогда, наверное, я смогу выставить продукцию этого региона и даже самого себя, потому что тот, кто провел долгое время в таких местах, как это, должны, мне кажется, выглядеть весьма эксцентрично».

В конце концов ни брак, ни слава, ни снижение прибылей, ни гражданские беспорядки, ни эпидемия холеры не имели ничего общего с причиной отъезда Рембо из Харара.

Руководствуясь перспективным подходом, виды на будущее были на самом деле лучше, чем когда-либо. Император Менелик наконец-то прислушался к своей яростно патриотичной императрице Таиту и признался себе, что итальянские друзья его обманывают. Теперь он понял, что для них Эритрея была просто ногой, вставленной в дверь. Италия, как и он, мечтала о расистской империи, чтобы конкурировать с англичанами и французами. Его собственная молодая империя пребывала в опасности быть раздавленной в схватке за Африку.