И все это время я ловил себя на ощущении, будто за мной подглядывает — сквозь репейники, или из-за угла, или в щель забора — веснушчатая девчонка. Это и смущало меня, и веселило.

На следующее утро я взял бидон и пошел к водокачке один. И вот удача-то! Народу — никого, а за стеклом опять маячит круглое конопатое лицо.

Я подставил бидон. Большим пальцем показал: лей.

Девчонка встала на подоконник. Она была в куцем, белом с коричневыми листиками платьице. Ее коленки прижались к стеклу, образовав два плоских бледных кружочка. Она открыла форточку и высунула голову с тощими желтыми косицами.

— А деньги?

— Я вчера копейку дал! На полное ведро! А тут всего полведра! Лей за вчерашнее!

— Я вчера полное ведро отмерила! — насмешливо объяснила она.

— А кто тебя просил полное? Через край же вылилось!

— Ничего не знаю. Раз копейка, значит, ведро. А теперь плати снова.

Копейку я из дома не прихватил. Да и не в ней, конечно, дело. Копейка была ценой чисто символической даже по тем временам. Самое дешевое перо для ученической ручки-вставочки стоило, по-моему, пятак, а дешевле этих предметов не было ничего. И мы с конопатой «хозяйкой» водокачки, конечно, играли, хотя и делали вид, что всё всерьез.

— Лей. — сурово потребовал я.

— Ладно уж… — Она прыгнула с подоконника, и в бидон, как вчера, ударила гулкая струя. На этот раз я не прозевал и не дал перелиться через край, отскочил. Девчонка опять высунулась в форточку

— В другой раз приходи с ведром, у нас по полведра не отпускают… Или приноси полкопейки!

Хитрая была. Но я был еще хитрее! Всем известно, что в царское время выпускали денежки в половину копейки. Такая монетка называлась "грош". А были и половинки гроша — полушки. Но мало кто знает теперь, что и в первые годы после революции грошики чеканились тоже. С буквами «СССР» и надписью "Пол-копейки". Потом они стали редкостью, но у меня такая денежка была: лежала в коробке со значками, марками и всякой мелочью.

И я весь день радовался тому, как завтра возьму над «конопатинкой» верх.

И взял. Постоял и очереди позади двух теток, опустил полкопейки в ящичек, увидел девчонкино растерянное лицо и показал ей язык-трубочку. Она смешно подняла маленькие светлые брови и развела руками: ничего, мол, не поделаешь, сдаюсь…

От водокачки я уходил, изображая спиной гордость и торжество. Подавлял желание оглянуться и старался не выгибаться от тяжести.

На следующий день я пришел к водокачке опять с Людмилой и Николаем. И тут мы с девочкой поменялись ролями: виновато разводил руками я — когда опустил копейку: “Извини, но грошика больше нет". Она оценила мое смущение и налила мой бидон аккуратно, без брызг. И я, уходя, впервые помахал ей рукой без всякой "дразнючести". И она помахала за стеклом.

В тот день мой сосед-пятиклассник Лешка Шалимов и его большие приятели взяли меня и рыжего Тольку на свалку завода пластмасс.

Еще недавно это был оборонный завод и делал что-то секретное. А после войны стал выпускать посуду, портсигары, расчески и мелкие игрушки. На свалке, если повезет, можно было найти много чего интересного.

Свалка каскадом пыли, мусора и всякой рухляди спускалась от заводского забора в лог. Мы лазали по склону среди сора, пахнувшего жженым целлулоидом и едкой химией. Горели охотничьим азартом. Не считая кусочков разноцветной пластмассы, каждому достались и «крупные» трофеи. Лешка нашел почти целый портсигар (зеленый, как малахитовая шкатулка), Толька — голову от куклы, а я — желтую (почти золотую) рыбку, склеенную из двух половинок. Длиной в спичку. И очень обрадовался…

Радость мою поубавила старшая сестрица, когда я после свалки появился перед ней "в виде. который не передать словами". Она подвергла меня обработке — сначала словесной, затем санитарной: принялась, как маленького, отмывать в корыте. Процедура была неприятная вдвойне от того, что мне представлялось, будто в окно заглядывает "водокачкина девчонка" и ехидно декламирует строчки из "Мойдодыра". Я уже упоминал, кажется, о своем необузданном воображении в детские годы.

Но все проходит. Прошел и тот кошмарный вечер, и опять наступило утро. Правда, было оно пасмурным и зябким после ночного дождя. Но я снова взял бидон и отправился "на свидание". И снова босиком, несмотря на причитания Людмилы.

Лужи были холодные и ветер сырой, неуютный. Хорошо, что Людмила все же заставила меня надеть суконную курточку. Зато у водокачки мне опять повезло — ни одного человека А «конопатинка» дежурила за окном. Замахала рукой, когда я хотел опустить копейку: не надо, мол.

Я набрал воды. Потом собрался с духом и жестом показал: открой форточку, поговорим. Девочка — тоже движениями рук, но очень понятно — ответила: не велят, холодно.

Я стеснялся говорить громко, так, чтобы слышно было через стекла. В кармане курточки у меня был огрызок синего карандаша. Я подобрал в траве размокшую коробку из-под “Беломора”, нацарапал на левой стороне: "Как тебя зовут?" Сунул записку в ящичек. Он уехал. Девочка прочитала, закивала, убежала в глубь избы. И скоро вернулась. Прижала к стеклу тетрадный листок. На нем крупным почерком первоклассницы были выведены чернильные буквы: "Поля".

Я тоже закивал: понятно. Она пальцем ткнула в меня и сделала вопросительные глаза. Но мне больше не на чем было писать. Я начертил в воздухе: "Славка". Она виновато пожала плечами: не понимаю.

Кричать я по-прежнему стеснялся, особенно свое имя. Показал пальцами: дай листок. Девочка развела руками: не поняла снова. Тогда я решил, что принесу записку завтра. А пока… я нащупал в кармане желтую пластмассовую рыбку. Достал, повертел в пальцах и пустил в колоду. Рыбка плавала на боку, но все равно красиво. Поля расплющила о стекло веснушчатую рожицу. Я достал рыбку, опустил в ящичек. "Это тебе". Поля заулыбалась, взяла подарок в ладошки. Смотрела то на него, то на меня…

Заскрипели колеса, показалась из-за угла кобыла с бочкой на телеге. Я поплескал из колоды на ноги, чтобы смыть нашлепки грязи, одернул курточку, ухватил бидон и уже привычно помахал девочке Поле: "До завтра".

А назавтра я заболел.

Еще с вечера у меня побежало из носа, началось сопение и чихание, а утром распухло горло.

Ох, сколько жалобных, назидательных и укоризненных речей выслушал я по поводу своего упрямства, из-за которого ходил босиком "в такой дикий холод". И обещаний, что этим летом при любой погоде больше не выйду из дома без чулок и ботинок.

— И не вздумай спорить! У тебя наверняка начинается туберкулез!

Я и не спорил. Скорей бы только этот «туберкулез» кончился и меня отпустили на улицу.

Кончилось все через три дня. И я, стуча твердыми ботинками по дощатому тротуару, побежал на улицу Кирова. Была опять прекрасная погода, но душу мне холодило какое-то предчувствие.

Так и есть! Поли в окошке не оказалось, дежурила прежняя пожилая тетушка в клетчатой косынке.