Дядя Боря брал меня в охапку, забирался на гору, садился на кусок фанеры, меня сажал перед собой, и мы и гуще других ребятишек и взрослых мчались вниз. Мне тогда высота эта и скорость казались огромными. Я, вцепившись в дядюшку, вопил от страха и восторга. Домой мы пришли покрытые ледяной коркой, и нам обоим попало от мамы, но не сильно, а так, для порядка…

Это надо же в какие дали за две минуты может унести память! От пальм и кактусов Рабата в семьдесят втором году к елке в послевоенной заснеженной Тюмени. В ту пору, когда я был на год или два младше Олешека.

А у моей мамы тоже были веснушки, только очень редкие и проступали еле заметно…

Олешек тянул мать ближе к самолетам. Она упиралась.

— Постой. Туда, наверно, нельзя.

— Почему?

— Мало ли что! Здесь заграница, неизвестно, какие порядки.

— Я же только посмотрю!

— Знаю я твое "посмотрю". Не успеешь оглянуться, как ты уже в кабине…

— Ага! И полечу!

— Вот именно… Успокойся, егоза.

Он слегка успокоился, вздохнул:

— Вот, правда, полетать бы…

— Тебе мало? Ну так впереди еще целый день полета, через весь океан.

— Ну как ты не понимаешь?! В таком самолетике — совсем другое дело!

Олешек был прав. Полет в маленьком аэроплане — вовсе не то, что в громадном лайнере, где сидишь, как в автобусе. Небольшой самолет — он словно живой кожей чувствует потоки воздуха и передает это ощущение тебе. Это трепетание растяжек, чутких элеронов, закрылков и тонкого стабилизатора, подрагивание легкой, как фольга, обшивки, дребезжание расшатавшихся заклепок… А когда перед посадкой пилот выключает мотор и с бесшумным сверканием винта самолет круто скользит вниз — вот ощущение полета, вот замирание!..

В шестидесятых годах отец жил в Минске, а старший мой брат, Сергей, недалеко от Минска, в Молодечно. Я приезжал в гости к брату, и вдвоем мы отправлялись к отцу. Не электричкой и не автобусом. Шли на местный аэродромчик, покупали у сонной кассирши билеты и ждали, когда на поле сядет похожий на крупного зеленого кузнечика десятиместный “Ан -2”. Транзитный, летящий в стольный город Белоруссии из какого-нибудь райцентра со старинным названием (Ивенец, Столбцы и так далее).

Диспетчерский домик был деревянный, похожий на нашу старую тюменскую водокачку, и о его причастности к аэропортовской службе говорила только торчащая на крыше жердь с черно-белым полосатым сачком-вымпелом.

А сам аэродром был похож на пастбище. По краям его (а иногда и посередине) паслись местные Пеструхи и Буренки. Когда самолет стремительно садился в клевер и ромашки, коровы, задрав хвосты и взлягивая, ударялись в бега. а из открывшейся дверцы замершего “АНа” вываливались в траву бледные тетушки, чтобы отдышаться от морской (вернее, воздушной) болезни.

Полет от Молодечно до Минска занимал не больше двадцати минут. Но это был именно полет. Тот, который чувствуешь всеми жилками…

А еще более сильное ощущение полета я испытал на планере. Именно на таком летательном аппарате довелось мне впервые в жизни подняться в воздух.

Это случилось летом пятьдесят восьмого года. Я сдал экзамены за второй курс университета и приехал из Свердловска в Тюмень на каникулы. Как ни хороша была веселая студенческая жизнь, а домой тянуло всегда. На родные улицы, к школьным друзьям. К маме…

Многие друзья по-прежнему жили в Тюмени, учились в местных институтах и техникумах. А помимо этого занимались всякими увлекательными делами. Два самых закадычных друга — Валерий и Юрий — подались в секцию планеристов. Юрия, правда, не взяли из-за сильной близорукости, но он время от времени летал со знакомыми ребятами пассажиром. А Валерий быстро освоил планерное искусство и авторитетно объяснял мне всякие хитрости про ручку управления и педали. Спортивный аэродром располагался примерно там, где сейчас тюменская "Сортировка". У деревни Войновка. Был он почти такой же, как тот, что потом я увидел под Молодечно. Похожее на выгон поле, будки по краю, полосатая “колбаса” на шесте… Через много лет, когда я писал повесть “Летчик для Особых Поручений", то вспоминал именно эти аэродромы.

Я, Валерий и Юрий приезжали сюда на велосипедах. Иногда мы здесь проводили время дотемна. Впрочем, настоящей темноты не было — июльские ночи сохраняли в небе отсветы заката. Звезды почти не проклевывались, только на западе крошечным золотым шариком переливалась Венера. А на востоке всплывала круглая луна. Она была большущая, но очень застенчивая. Смотрела на поле словно сквозь кисею и густо розовела от смущения. Пахло теплой полынью. Было тихо. Лишь изредка мычали в недалекой деревне коровы.

Порой тишину разрубал рев мотора. Это курсанты развлекались с допотопным американским мотоциклом “Индиана”. У мотоцикла не было тормозов, и ездить на нем разрешалось только по широкому полю, чтобы впереди всегда хватало места для пробега после остановки двигателя — как у самолета.

А у сторожки горел костер. На самодельных скамейках и чурбаках собиралась компания планеристов. Говорили о том о сем. Насколько я помню, никто не курил.

Курсанты были отличные ребята. С некоторыми я был знаком еще со школьных лет. Держались они на равных, никто не задирал носа передо мной и Юркой из-за того, что они все — летающий народ, а нам "не дано".

Среди молодежи неизменно оказывался аэродромный сторож дядя Костя — сухой, хромой и старый. Я не знаю, какая жизнь была у него за плечами, но чувствовалось, что непростая.

Дядя Костя любил поговорить о значении мировой культуры и часто упрекал ребят в нелюбви к литературной классике. Сам он был весьма начитан и особенно ценил западных писателей романтического склада.

Во мне дядя Костя обрел понимающего собеседника. Наши вкусы во многом совпадали, к тому же я совсем недавно сдал экзамен по западноевропейской литературе.

Разговор дядя Костя начинал обычно одной фразой:

— А как вы относитесь к… — и после паузы выдавал имя французской, английской или немецкой знаменитости. Я обычно отвечал, что отношусь к названному автору с почтением и любовью, и мы пускались в тонкие рассуждения по поводу "Отверженных", "Пикквикского клуба", "Сирано де Бержерака" или жутковатых гофмановских историй. Окружающая публика состояла в основном из студентов-технарей и слушала нас с известной долей уважения. Вот так-то! Это вам не ручки-педали и шасси-закрылки…

Но такие беседы случались уже в сумерках, когда на костре кипел чайник и в углях пеклась картошка. А днем были полеты. Летали на "Приморцах". Это длинные узкокрылые птицы (похожие на один из самолетиков, увиденных мной здесь, в Рабате, только не желто-красные. а зелепые). На краю поля стоял грузовичок с мотолебедкой. Инструктор махал флажком, лебедка с воем начинала мотать на себя тонкий трос, прицепленный к носу "Приморца". Планер бежал по траве — все быстрее, быстрее — и наконец круто взмывал. Как воздушный змей на бечеве. Когда он оказывался над грузовиком, пилот дергал рычаг, трос отцеплялся и, рассекая воздух, летел на поле. Стоять поблизости не следовало.