будто боялся, что при его появлении кто-нибудь выбежит из дверей и станет звать на помощь. Но дом словно вымер. Только за занавеской, побледневший в предрассветных сумерках, мерцал огонек, который дрожал от струек дождя, бежавших по стеклу.

Винцент оперся на забор, схватился рукой за скользкую, трухлявую перекладину и потряс ее; забор закачался. Потом оттолкнулся от него и пошел, съежившись от дождя и ветра.

В автобусе никого не было. Кто же в такое время возвращается в деревню? В городе задерживаются по крайней мере до обеда.

В руках она сжимала футляр и смотрела перед собой через грязное стекло. Когда автобус остановился посередине деревни, шофер крикнул: «Приехали». Иначе она и не вышла бы. Ей было все равно.

Неделю назад вернулся муж. Он пришел на рассвете, а она ждала его с вечера.

— Здравствуй, — сказала Ева и удивилась собственному голосу: он звучал совсем спокойно. Ей даже показалось странной собственная невозмутимость.

Муж стоял неподвижно, но каждую минуту он мог броситься на нее или начать бить все в доме и кричать: «Что это за дом, где меня не ждут дети? На кой черт мне твоя глупая рожа; смотришь как баран на новые ворота!»

Она съежилась, потом сделала шаг, другой и прошла к печке. Стоя к мужу спиной, спросила: «Есть будешь? Наверное, после дороги проголодался».

Он молча сел за стол.

Ева подала ему тарелку. Руки ее дрожали. Тарелка могла стать тем благодатным предметом, на котором он начал бы вымещать свою злость. Много раз уже она собирала осколки с пола и пыталась оттереть жирные пятна на стене.

Он поел, потом достал из кармана бумажник.

— Посмотри, сколько я заработал. — Великодушно протянул ей пачку сотенных. — На, все твое.

«Кто помог ему написать то письмо? — размышляла Ева, вспоминая отдельные фразы и слова: «Посылаю тебе сто приветов… Жду нашей встречи… Твой Мишо».

«Говорят, жена у меня молодеет, — думал он. — Ну что ж, сегодня буду спать с молодухой».

Ева с трудом пересиливала себя. Сердце ее замирало. Она погасила свет. За окнами занимался рассвет.

Она лежала около него и боялась дышать. Он умел любить только сурово, грубо. Она стыдилась такой любви и чувствовала себя униженной.

— Ева, — сказал он, — теперь все будет по-другому.

Она слушала его слова, но не воспринимала их смысла. В добрую минуту он всегда так говорил. И, слушая его, она плакала, сожалела о напрасно прожитой жизни. «Оба мы несчастные, — сквозь слезы говорила она, — детей нет, жизнь наша бесцельна». Сейчас его слова вовсе ее не тронули. Лежала неподвижно, словно окаменев. Холодно следила за каждым движением его руки, а про себя повторяла: «Мне все равно, все равно, все равно… Это уже не имеет никакого значения».

Через несколько дней ранним утром она села в автобус и поехала в город. Там купила дешевое ситцевое платье, бусы, которых никогда не носила, и еще купила скрипку. Несла ее осторожно, словно маленького ребенка.

Ева вошла в дом. Скрипку в футляре положила посреди стола, расстегнула пальто, но снимать не стала.

По тени на окне она определила, который примерно час. «Вот так и моя жизнь проходит, — думала она. — Время бежит то медленно, то быстро, то стремительно».

Спохватясь, сбросила пальто, сбегала за дровами, развела огонь, кулаком вытерла слезы.

На этот раз, к ее удивлению, Михал Цвенгош не разнес дом в щепки. В прошлые годы уже через несколько минут после его возвращения все превращалось в груду осколков. Теперь, когда ей все стало безразлично, он вел себя совсем по-другому. Молча снял рубашку и начал умываться, но тут вдруг заметил на столе скрипку.

— Что это?

— Не трогай! — крикнула она.

— Что с тобой?

— Ничего! Я купила скрипку.

— Скрипку! У тебя что, не все дома?!

Он медленно застегивал рубашку, плечистый и сильный. В свое время Ева не поверила доктору, когда тот сказал ей: «Поймите, вы совершенно здоровы, как всякая нормальная женщина, а на осмотр пришлите вашего мужа». — «Нет, пан доктор, — ответила она, — это невозможно!» — «Тогда поступите иначе, — посоветовал доктор, — закажите себе ребенка у соседа». И он подмигнул ей. «Нет, он ошибся, — думала Ева, — он просто пошутил, этот старый доктор с умными глазами».

— Ты что же, собираешься играть? — спросил Михал.

— Нет!

— Так для чего ты ее купила?

— Просто так.

Она достала из футляра красивую, блестящую скрипку.

— Шариков у тебя не хватает, что ли?

— Повешу на стену и буду на нее смотреть.

— Вот возьму да и стукну тебя по башке этой скрипкой.

— Попробуй! — пригрозила она. — Попробуй. Только дотронься!

Они стояли друг против друга, лицом к лицу.

— Я всегда хотела иметь в доме что-нибудь свое, только свое, — продолжала она. — До скрипки ты никогда не дотронешься! Только ради этого я ее и купила. Где там играть! Я уже не представляю, как ее и в руки-то взять.

— Какое мне дело до твоей скрипки! Подавай на стол.

Ненужная, запоздалая победа. Цвенгош уже не был над ней властен, так неожиданно пришла к нему старость.

Ева достала из духовки кастрюлю и поставила на стол. Тарелку она держала так крепко, как никогда в жизни еще ничего не держала.

В первое теплое воскресенье на поляне, пониже деревни, устраивались праздники. В полевом котле варился гуляш, в палатках продавали пиво, на огне жарились душистые колбаски. Винцент удивлялся, откуда понабралось столько молодежи. Ему казалось, что в деревне живут только старухи, которые по воскресеньям так важно шествуют в костел. Он спросил соседа и тот, смеясь, ответил: «Нашим только скажи, что будет музыка, так они готовы бежать за тридевять земель».

Винцент стал подниматься по лесной тропинке вверх. Закончив сезонную работу, он остался на лесопилке, хотя уже давно собирался быть где-то за горами, за долами. Ему не хотелось уходить: он чувствовал себя здесь, в этом укромном уголке, отгороженном от мира, очень хорошо. Долгая зимняя спячка пошла на пользу: он забыл обо всем, и теперь ему казалось, что тут, «на другой стороне его детства», жизнь начинается сызнова.

Он обошел пень. Дерево только что спилили. От центра расходились кругами годичные кольца, пересекающиеся с сердцевинными лучами. А срез был покрыт липкой сиропообразной пленкой. Винцент дотронулся до среза пальцами и вдруг увидел на другой стороне косогора Еву. Он узнал бы ее в любой толпе. Только она умела так стоять, склонив голову и плечи, словно поникший на стебле цветок. Хрупкая, потерянная в толпе, бледная, только временами вспыхивали ее глаза. Вдруг ему стало совершенно ясно: «Ведь из-за нее я