Слишком быстро неслась теперь по жилам кровь. И я просто не успела придумать изящный выход. Получилось неизящно…

Сквозь сон, сквозь тяжелое забытье — я очень долго не могла осознать, что эта боль, разрывающая мне голову, реальна. А когда все-таки очнулась, голова разламывалась уже так, что сил мне хватило только на то, чтобы дойти до стола дежурного. На последнем издыхании я выползла к людям…

— Я не могу больше… Голова…

Тишина не было, сказали, он уехал на встречу с Абелем. Мне были уже параллельны их разборки. Я набрала его и еле выговорила что-то в трубку на волне стремительно вскипающего отчаяния. Боль была такая, что через минуту я могла уже только кричать, схватившись за голову. Краем сознания и краем уха я еще разобрала, что Тишин в трубке говорит Нине Силиной: пока скорую не вызывать, подождать еще. Спасибо тебе, родной…

Кирилл Ананьев соскреб меня со стула, отнес обратно в самую дальнюю комнату глубоко в казематах. Мне стало страшно, я могла оттуда уже никогда не выйти…

Он сгрузил меня на раскладушку, и я услышала его потрясенный голос:

— Она не весит ничего…

Я уже давно приняла это как единственную данность, что просто так здесь не решаются даже вопросы жизни и смерти. Я не могла позвонить в скорую сама. Мысли такой не возникло. Я не могла требовать особой инициативы от тех, кто был сейчас рядом со мной. Опасно звать в Бункер любых представителей любых властей. Вообще звать посторонних. Вместе со скорой сюда могла зайти и милиция, хуже — анти-фа… Я могла только умолять старших как-то решить этот вопрос. Еще только через полтора часа я сказала своей «сокамернице» Ане: «Все, пусть зовут скорую…» Все это время у меня выгорал мозг…

Нормально, укол боль снял. Вечером приехал Тишин, посмотрел на мой разлегшийся труп и решил-таки:

— Все, ладно, я снимаю тебя с голодовки…

А вот хрен тебе. Не ты меня сюда сажал. И я днем уже успела смотаться в магазин на Марии Ульяновой. За зефиром и сгущенкой. Рептилия уже валялась мертвая и довольная…

Это была ясность.

Я шла, звеня как струна и сканируя взглядом все вокруг на метр в глубину, и мне все было абсолютно ясно. Проспект огромным шатром нес надо мной майское небо. Небо — вечный символ моего побега…

Я даже не побрезговала напоследок еще раз пройти по совершенно смертельному для меня краю. Я рискнула еще раз оглянуться назад…

…Рептилия сидела у окна и лакала кефир…

Я ведь в больницу поехала, едва научившись заново самостоятельно ходить после гипертонического криза, чуть не убившего меня. Как бы я ни пыталась разом об колено переломить свою жизнь, я по-прежнему умела ходить только одними путями…

Какое завидное постоянство: я нашла его в том же положении ровно там же, где я оставила его две недели назад… Я сделала именно то, что обещала с самого начала. Я таки сумела бросить его в очень неподходящий момент…

Тишин привез костыли. Он пришел тогда в больницу после какого-то крутого собрания, в те дни оппозиция в расширенном составе смогла наконец сесть за стол переговоров и начать друг с другом хотя бы разговаривать. И какой-то очередной «хомячок» на той сходке ляпнул НБ-лидерам:

— А вы не боитесь, что польется кровь?

А Тишин ему радостно заявил:

— Да я вообще-то патологоанатом, я в своей жизни сто-олько крови видел, вы меня этим вряд ли уже сможете удивить!

И пока господа нацболы недобро веселились, как будто почуяв эту самую, дымящуюся, кровь, Рептилия незаметной тенью сидела у окна больничной палаты и под шумок лакала чужой просроченный кефир. Заработала… Она ринулась в эту больницу не так чтоб прям сразу. Два предыдущих дня были посвящены гораздо более увлекательному занятию. За два предыдущих дня она уже успела очень качественно и планомерно обнести какие-то рынки в разных концах города и в больницу заявилась с пакетами, полными вещей.

И до того немногословная, Рептилия теперь вообще не тратила время на произнесение слов. Хватало короткого взгляда. При условии, что этот взгляд теперь был ее главным оружием. И этого взгляда было достаточно, чтобы считать с окружающей действительности вообще всю информацию — плюс к той, что иногда смеха ради передают словами. Она видела, как изменился этот человек на кровати. Оставленный в одиночестве, он за это время успел уже уйти бесконечно глубоко внутрь себя. Что — Рептилия знала — было только к лучшему…

И теперь она — коротко взглянув на него от входа и, кажется, забыв промолвить даже «здрасте», — просто выгружала на одеяло свои трофеи. Все нужное и ненужное, не понимая неуверенных возражений: «А это зачем?!» Ставший уже совсем бесплотным Соловей наблюдал апокалиптическое зрелище: как его погребают под ворохом неиссякаемых трофеев. Ему нужно было все. Он там валялся — у него ничего ведь не было. Но теперь к грядущему выходу он был экипирован. Ему банально стало что надеть…

Затолкав-таки все в тумбочку, она снова взглянула на него: пожелания, предложения, может, что-то конкретное? Потому что зажигалка у него теперь была исключительно сувенирная, понтовая, с гербовым орлом и турбонаддувом, прямиком со смотровой площадки на Воробьевых горах. К тонким пальцам Рептилии в этом мире теперь безвозвратно прилипало все, что было недостаточно хорошо прибито гвоздями…

Бывает же такое. Я сидела рядом с ним — и мне ничего не надо было делать со своими чувствами. Я просто ничего не чувствовала. Все эмоции были выжжены уже дотла. Я не сочиняю: то, для чего я падала на эту чертову голодовку, у меня получилось. Я смогла выжечь его из себя…

И только проведя рядом с ним несколько часов, я наконец уловила, что на меня опять начинает наползать все тот же тяжелый мрак. Дождалась…

Я ехала из больницы в автобусе, а эта черная, чуть подзабытая уже тяжесть нехотя разливалась глухой тоской и давила вниз тяжелеющую голову. Проспект медленно полз за окном, одна бесконечная остановка, вторая. Я уже ничего не видела вокруг. Все, началось. Откуда-то из небытия ко мне вновь начало подбираться… человеческое…

Но, проехав штук пять вот таких томительных, мучительных перегонов, я вдруг почувствовала, что мрак и тяжесть стали постепенно ослабевать. Мрак и тяжесть лежали как облако, и я сейчас на своем автобусе из этого облака просто выезжала. Облако к краю становилось все более разреженным, в нем уже образовывались просветы. Оно уже висело клочками, невесомо скользило по коже и все быстрее уходило назад, назад, назад…

Я просто выезжала из зоны его действия. Бывает же такое… Для меня зона его действия всегда была зоной поражения. Еще недавно я чувствовала его боль за тысячу километров. Теперь зона поражения вряд ли составляла тысячу метров. И я была уже очень далеко от нее. Абсолютно физическое ощущение. Только что мне лоб тяжелой болью распирал железнодорожный костыль. И вдруг он начал таять, таять — и просто исчез. Вообще. Навсегда…

В Москве бушевал май, я наслаждалась своим апокалиптическим алчным охотничьим инстинктом, я каждый день выходила на новую восхитительную роскошную охоту. Я упивалась своей совершенно умопомрачительной новой жизнью, жизнь была баснословно богата на ликующие краски, я царила в этом мире — одна — под непостижимым куполом майского неба. Я, человек, который две недели назад умирал от тоски. И нигде, никак, ни полунамеком, ни отголоском, ни слабой тенью в моей жизни больше вообще не было его. Теперь у меня была… я сама. Вот так выглядит счастье бешеной Рептилии. И это счастье я смогла-таки себе организовать…