“Желание сверлит, как чорт”. Это сказано в довоенной Москве.

“Но как дьявольски хочется макарон!” А это уже Ташкент января 1943-го.

Между тем в Ташкенте Мур пользовался не меньшим успехом у девушек, чем в Москве и Чистополе. Эдуард Бабаев вспоминал о девушке, влюбленной в Мура: “…«светлокудрая богиня», претендовавшая на роль Калипсо, державшей в своем плену на острове странника Одиссея”. Однажды поздним вечером, после киносеанса, эта “богиня” пошла вместе с Муром по улице. Она надеялась, что Мур ее проводит. Некоторое время им было по пути. Но, поравнявшись со своим домом, Мур поднялся к себе в каморку. “А бедная Калипсо, не понимая того, что произошло, осталась ждать его у подъезда до самого рассвета”.1235

Впрочем, в июле 1943-го Мур влюбится. Второй раз в жизни. Девушка была старше Мура (года двадцать три или двадцать четыре), хороша собой. По местным понятиям, не бедна. По крайней мере, не нуждалась так, как Мур. У нее было достаточно свободного времени, чтобы учить французский язык. Вот ей и порекомендовали Мура. Занималась она “драматургией, театром”. Раиса училась на режиссерском факультете Московского театрального института.1236 В круг ее знакомств входили “одесские спекулянты” и “шепелявые режиссеры”, “вся эта богема без культуры”.1237 Но это Мур заметит месяца через полтора, когда попытается разлюбить свою Раю, Раису. Это имя ему тоже не нравилось, а вот девушка показалась красивой, обаятельной, умной, изящной, тонкой. “Моя Рая”, – пишет Мур: “…пепельная блондинка, глаза у нее миндалевидные и желтые, что редкость, и немножко близорукие, что им придает дополнительное очарование”.1238 Литературоведы Елена Коркина, Вероника Лосская и Алина Попова предположили, что Рая из дневников Мура – эта некая Раиса Гинзбург.

“Учу французскому? – Бесспорно. Но еще больше учу Франции, Европе”1239, – писал о ней Мур. Так он два года назад пытался “воспитывать” и Валю, приближать к образу идеальной, в его представлениях, женщины. Рядом с Раей Мур на время забывал даже о голоде. Это уже нечто необычное, небывалое для Мура. В это же время он начинает писать любовные стихи.

Недели через три у Мура начинаются первые сомнения. Рая “слишком опустошена, чрезвычайно нездорова; ну а мне нужна такая женщина, которая «дополняла» бы меня своим здоровьем”1241, – рассуждает он. К тому же Мура отталкивал окружавший Раю “смрадно-эстрадный мир”. Но такие сомнения обычны для влюбленного, они были и во время романа с Валей.

О чувствах самой Раисы судить трудно. Но однажды, не прошло и месяца с начала их знакомства, она позвонила Муру и сообщила, что “ввиду чрезвычайной беготни и неопределенности дневного распорядка наши занятия прекращаются”. И попросила Мура, который уже получил московский пропуск: пусть он передаст в Москву ее письма. А еще поможет ей самой выбраться в Москву. “Так я вам нужен только для писем? Вы чуть-чуть слишком циничны”1242, – ответил Мур.

Он даже написал стихи о женском коварстве:

С этого времени его чувства к Рае стали заметно угасать, хотя знакомство их не прерывалось до самого отъезда Мура. Более того, Мур даже обещал ей помочь с переездом в Москву, но это было явно не в его силах. Одна из последних записей о Рае датирована 25 августа 1943 года: “В общем, я к ней совершенно охладел: она эгоистка, ей на меня начхать, и ей интересно лишь, чтобы я завез ее письма и помог выбраться из Ташкента в Москву. Рая такая забывчивая и бестолковая…”

Но нет, если и охладел, то никак не “совершенно”. Они продолжат переписку, хотя никогда больше не встретятся. Рая всё еще будет жить в Ташкенте, когда Мура призовут в армию. Она приедет в Москву, а его отправят на фронт.

Впервые Мур получил повестку из военкомата еще в Ташкенте, в январе 1943 года. Он был не испуган, а скорее взволнован. Мур надеялся попасть в военное училище, стать офицером: “По русским традициям, кровь, пролитая в боях за отечество, снимает бесчестие с имени!” – сказал он своему приятелю Эдуарду Бабаеву. “Ему казалось, что начинается, может быть, лучшая часть его жизни”.1244 Возможно, Бабаев несколько преувеличил энтузиазм Мура. Очень скоро волнение и неопределенная надежда сменились отчаянием. Призывники получили предписание явиться 10 января остриженными, с вещами, “в годной для носки одежде”. В этих “явочных картах” стояли номера: № 1 (пехота), № 2 (училище). У Георгия вместо этих номеров “было написано «тр». И тут кто-то сказал: «трудармия»”. Муру рассказали, что трудармия – это каторга. Трудармейцы “строят железные дороги, роют каналы, работают на заводе, в поле, на комбинатах и новостройках. Кормят там очень плохо (об этом говорили все)”.1245

Вместо военного училища и будущего офицерского звания – каторжный труд в условиях, приближенных к лагерным. Так, по крайней мере, понял Мур.[189]

“…Нашу семью окончательно раскассировали, окончательно с ней расправились, и меня, роковым образом, постигло то, чего я так боялся, ненавидел и старался избежать: злая, чуждая, оскаленная «низовка» – низовка тяжелого труда, дикости, грубости . Прощай, музыка, прощай, литература, прощай, образование: завод, полевые работы, грубость и вонь, грязь и глупость – вот теперь мой удел”. Это слова из письма Георгия Эфрона Самуилу Гуревичу от 8 января 1943 года. Именно его Мария Белкина считает лучшим из всего, что написал Мур за свою недолгую жизнь. Письмо не просто откровенное – исповедальное. Для Мура это нехарактерно. Он всегда стремился к внешней холодности, сдержанности, самоконтролю. Не любил жаловаться на жизнь, не говорил “по душам” даже с Митей Сеземаном. Теперь Мур вспоминал последние дни Цветаевой, когда она “совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание. …как я ее теперь понимаю”, – признавался Мур. Он пишет любовнику своей сестры с той же откровенностью, с какой вел свой дневник: “Итак, круг завершен – Сережа сослан неизвестно куда, Марина Ивановна покончила жизнь самоубийством, Аля осуждена на 8 лет . Неумолимая машина рока добралась и до меня. И это не fatum произведений Чайковского , а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой, это мотив Прокофьева…”12461247