совсем тихо, не спуская глаз с дяди Гэвина, но тут дедушка вынул салфетку из-за воротника и встал, и отец, и дядя Гэвин, и Гаун тоже встали, и дедушка сказал маме, как всегда:

— Благодарю тебя за обед, Маргарет, — и положил салфетку на стол, и Гаун подошел к дверям и стоял там, пока дедушка выходил, как потом делал я, когда я уже родился и достаточно вырос. И обычно Гаун стоял у дверей, пока мама, отец и дядя Гэвин не выйдут из столовой. Но в тот раз все было не так. Мама даже не пошевельнулась, она все сидела и смотрела на дядю Гэвина; она смотрела на дядю Гэвина, даже когда сказала отцу:

— Разве ты и Гаун не хотите уйти из-за стола?

— Нет, мэм, — сказал Гаун. Потому что он был в этот день у дяди в кабинете и при нем пришел Рэтлиф и сказал:

— Добрый вечер, Юрист, зашел узнать последние новости про Сноупсов, — а дядя Гэвин спросил:

— Какие новости? — И Рэтлиф сказал:

— Вы хотите сказать — про каких Сноупсов? — Потом сел и стал смотреть на дядю Гэвина и наконец сказал: — Чего же вы мне опять не говорите? — И дядя Гэвин сказал: — Чего не говорю?

— «Выметайтесь-ка из моего кабинета, Рэтлиф».

Так что Гаун сказал:

— Нет, мэм!

— Тогда, может быть, ты мне разрешишь уйти? — сказал дядя Гэвин и положил на стол салфетку. Но мама и тут не двинулась.

— Ты хотел бы, чтобы я нанесла ей визит? — сказала она.

— Кому — ей? — сказал дядя Гэвин.

И даже Гауну показалось, что он сказал это слишком торопливо. Потому что тут даже мой отец сообразил, в чем дело. Впрочем, не знаю. Мне кажется, что, будь я при этом, пусть даже не старше Гауна, я бы сразу сообразил, что, если бы мне было лет двадцать или даже меньше, когда миссис Сноупс впервые прошла по городской площади, я бы не только понял, что происходит, я сам бы, наверно, очутился на месте дяди Гэвина. Но Гаун рассказывал мне, что отец заговорил так, будто он только что сообразил, в чем дело. Он сказал дяде Гэвину:

— А, черт подери! Так вот что тебя грызет последние две недели. — А потом сказал маме: — Нет, клянусь богом! Чтобы моя жена пошла к этой…

— Какой этой? — сказал дядя Гэвин резко и быстро.

А мама все еще не пошевельнулась: сидит себе между ними, а они стоят над ней.

— Сэр, — сказала она.

— Что? — сказал дядя Гэвин.

— Какой этой, сэр? — сказала мама. — Или, может быть, просто «сэр»? — вежливо, в виде вопроса.

— Ты за меня договори, — сказал отец дяде Гэвину. — Сам знаешь — какой. Знаешь, как ее называет весь город. И что весь город знает про нее и Манфреда де Спейна.

— Что значит — весь город? — сказал дядя Гэвин. — Кто, кроме вас? — Вы — и кто еще? Наверно, те самые, которые готовы даже Мэгги облить грязью, все те, что знают не больше вашего?

— Ты смеешь так говорить о моей жене? — сказал отец.

— Нет, — я смею так говорить о моей сестре и о миссис Сноупс.

— Мальчики; мальчики, мальчики, — сказала мама. — Пощадите хоть моего племянника. — И она обратилась к Гауну: — Гаун, ты никак не хочешь уйти из-за стола?

— Нет, мэм, — сказал Гаун.

— К черту племянника! — сказал отец. — Я не позволю его тетке…

— Значит, вы опять-таки говорите о своей жене? — сказал дядя Гэвин. Но тут мама тоже встала, а они оба перегнулись через стол и уставились друг на друга.

— А теперь действительно хватит, — сказала мама. — И оба извинитесь передо мной. — Они извинились. — А теперь извинитесь перед Гауном. — Гаун рассказывал мне, что они и перед ним извинились.

— И все же, черт меня дери, не позволю я… — сказал отец.

— Я только просила вас обоих извиниться, — сказала мама. — Даже если миссис Сноупс действительно такая, как ты про нее говоришь, то, если я такая, какой вы с Гэвином оба меня считаете, а по крайней мере, хотя бы в этом между вами разногласий нет, — то чем я рискую, просидев десять минут у нее в гостиной? Беда ваша та, что вы ничего не понимаете в женщинах. Женщин не интересует нравственность. Женщин даже не интересует безнравственность. Джефферсонским дамам безразлично, что она делает. Чего они ей никогда не простят, это того, как она выглядит. Нет: того, как джефферсонские джентльмены на нее глядят.

— Говори про своего брата, — сказал отец. — Я на нее ни разу и не взглянул за всю ее жизнь.

— Тем хуже для меня, — сказала мама, — значит, у меня муж какой-то крот. Нет: кроты теплокровные. А ты просто ископаемая рыба.

— А, черт меня раздери совсем! — сказал отец. — Так вот какой муж тебе нужен, да? Чтоб каждую субботу торчал в Мемфисе и всю ночь шнырял с Гэйозо на Малберри-стрит?[51]

— Вот теперь я попрошу вас уйти, хотите вы или не хотите, — сказала мама. Сначала вышел дядя Гэвин и поднялся наверх, в свою комнату, мама позвонила нашей Гастер, а Гаун стал у дверей, пропуская маму с отцом, и отец вышел, а за ним мама с Гауном вышли на веранду (стоял октябрь, но такой теплый, что днем можно было сидеть на веранде), и мама взялась за корзинку с шитьем, и тут вышел отец, уже в шляпе, и сказал:

— Жена Флема Сноупса въезжает в джефферсонское общество, держась за юбку дочери судьи Лемюэля Стивенса, — и ушел в город за покупками, и тут вышел дядя Гэвин и спросил:

— Значит, ты согласна?

— Конечно, — сказала мама. — Неужели все так плохо?

— Попробую сделать, чтобы было не так плохо, — сказал дядя Гэвин. — Даже если ты только женщина, ты же ее видела. Ты должна была ее видеть.

— Во всяком случае, я видела, как на нее смотрят мужчины, — сказала мама.

— Да, — сказал дядя Гэвин. И это слово прозвучало не как выдох, не как речь, а как вздох: — Да…

— Значит, ты собираешься спасти ее, — сказала мама, не глядя на дядю Гэвина, она внимательно рассматривала штопку на носке.

— Да! — сказал дядя Гэвин, быстро, торопливо: теперь уже без вздоха, так быстро, что чуть не выпалил все, прежде чем спохватился, так что маме оставалось только докончить за него:

— От Манфреда де Спейна.

Но тут дядя Гэвин уже спохватился, и голос его стал резким.

— И ты туда же! Ты и твой муж — вы тоже. Самые лучшие люди, самые чистые, самые непогрешимые. Чарльз, который, по его собственному утверждению, никогда даже не взглянул на нее, ты, по