— А что именно… — начала мама, но тут, как рассказывал Гаун, она замолчала и посмотрела на него: — Не хочешь ли ты выйти на минуту? Сделай мне одолжение!

— Нет, мэм, — сказал Гаун.

— Значит, и ты туда же? — сказала она. — Ты тоже хочешь быть мужчиной, правда? — И потом она сказала дяде Гэвину: — А что же, собственно говоря, тебя так возмущает? То, что миссис Сноупс не так добродетельна, или то, что она, как видно, выбрала Манфреда де Спейна, чтобы потерять свою добродетель?

— Да! — сказал дядя Гэвин. — То есть нет! Все это ложь, сплетни. Все это…

— Да, — сказала мама. — Ты прав. Очевидно, это так. В субботу не очень легко попасть в парикмахерскую, но все-таки ты попробуй, когда пойдешь мимо.

— Спасибо, — сказал дядя Гэвин. — Но если я пойду крестовым походом, хоть с какой-то надеждой на успех, пускай уж я лучше буду нечесаным, лохматым, тогда больше поверят. Значит, сделаешь?

— Конечно, — сказала мама.

— Спасибо тебе, — сказал дядя Гэвин. И вышел.

— А теперь можно и мне уйти? — сказал Гаун.

— Теперь-то зачем? — сказала мама. Она смотрела, как дядя Гэвин прошел по дорожке и вышел на улицу. — Надо было ему жениться на Мелисандре Бэкус[52], — сказала она. Мелисандра Бэкус жила в шести милях от города, на плантации со своим отцом и с бутылкой виски. Я не хочу сказать, что он был пьяница. Нет, он был хороший хозяин. Просто все свободное время он проводил летом на веранде, а зимой в библиотеке, — с бутылкой, читая латинские стихи. А мисс Мелисандра училась вместе с моей мамой и в школе и в колледже. То есть мисс Мелисандра всегда была на четыре класса младше мамы. — Одно время я думала, что так и будет; но я, как видно, ничего не понимала.

— Кому, Гэвину? — сказал Гаун. — Ему жениться?

— Ну, да! — сказала мама. — Пока что он еще слишком молод. Он из тех мужчин, которые обречены жениться на вдовах со взрослыми детьми.

— Он еще может жениться на мисс Мелисандре, — сказал Гаун.

— Поздно, — сказала мама. — Он даже не замечает ее.

— Но они видятся всякий раз, как она приезжает в город, — сказал Гаун.

— Можно смотреть на что-нибудь и не видеть, так же как можно слушать и не слышать, — сказала мама.

— Ну, когда он в первый раз смотрел на миссис Сноупс, он все видел! — сказал Гаун. — А может, он решил подождать, пока у нее родится еще один ребенок, кроме Линды, и пока эти дети станут взрослыми?

— Нет, нет, — сказала мама, — на Семирамиде не женятся, ради нее лишь губят свою жизнь, так или иначе. Только джентльмены, которым вообще терять нечего, вроде мистера Флема Сноупса, могут пойти на такой риск и жениться на Семирамиде. Жаль, что ты уже совсем большой. Несколько лет назад я могла бы просто взять тебя с собой к ней в гости. А теперь ты должен сам признаться, что тебе очень хочется пойти, — может быть, даже попросить меня: «Возьмите, пожалуйста!»

Но Гаун напрашиваться не стал. В этот субботний вечер был футбольный матч, и хотя его еще не приняли в первый состав, никогда нельзя было предвидеть — а вдруг кто-нибудь сломает ногу или внезапно заболеет, а то и просто игроков не хватит. Кроме того как он говорил, мама не нуждалась в помощи, ей и так помогал весь город; он рассказывал, что не успели они на следующее утро дойти до площади, по дороге в церковь, как первая же дама, попавшаяся навстречу, весело сказала:

— А я уже слышала про вчерашний вечер! — И мама так же весело ответила ей:

— Неужели?

И вторая дама, которую они встретили, сказала (она была членом байроновского кружка и Котильонного клуба):

— Я всегда говорила, что нам жилось бы куда лучше, если бы мы верили только тому, что сами видели, своими глазами, да и то с опаской, — а мама все так же весело сказала:

— Да неужели? — Они — то есть байроновский кружок и Котильонный клуб — лучше оба вместе, но и поодиночке тоже годилось, — были мерилом всего. И дядя Гэвин уже перестал говорить про Сноупсов. То есть Гаун сказал, что он вообще почти перестал разговаривать. Как будто ему некогда было сосредоточиться и прекратить разговор в беседу, в искусство, — а это он считал долгом каждого. Как будто ему некогда было что-то делать и он только ждал, чтобы что-то само сделалось, и единственным способом, чтобы это сделалось, было ждать. Более того, не просто ждать: он не только все время не пропускал случая чем-нибудь помочь маме, он даже выдумывал всякие мелкие делишки для нее, так что, даже когда он и разговаривал, он как будто хотел убить двух зайцев сразу.

А разговаривал он теперь только вдруг, порывами, и часто его слова не имели никакого отношения к тому, о чем за минуту до того говорили мама, отец и дедушка; он не просто выпускал свою обычную пулеметную тираду, как он сам это называл. Он вдруг рассыпался в совершенно неумеренных похвалах, настолько неумеренных, что даже Гаун в свои тринадцать лет это понимал. Похвалы относились к какой-нибудь из джефферсонских дам, с которой и он и мама были знакомы всю жизнь, так что их отношение к каждой из них, их мнение было давным-давно известно. И все же весь месяц, каждые три-четыре дня, за столом, дядя Гэвин вдруг переставал энергично жевать и, так сказать, втаскивал чуть ли не за волосы очередную даму в разговор деда и мамы с отцом, о чем бы они ни говорили, и, обращаясь не к дедушке, не к отцу и не к Гауну, а прямо к маме, сообщал ей, какая добрая, или красивая, или умная, или занятная одна из тех женщин, с которыми мама вместе выросла или, по крайней мере, была знакома всю жизнь.

Да, да, все они были членами байроновского кружка и Котильонного клуба, а может быть, только одного из них (вероятно, только мама знала, что дядя Гэвин старался заполучить именно Котильонный клуб), и все наши понимали, что еще одна дама нанесла визит миссис Флем Сноупс. Но в конце концов Гаун стал удивляться, как же это дядя Гэвин всегда узнавал про визит очередной дамы, как он ее вычеркивал из списка тех, кто еще не побывал там, или же заносил в список тех, кто побывал, — словом, как это он все время вел им счет. И тут Гаун решил, что,