С Пасхи Анна заметила слежку. Опель, с затененными стеклами, неотступно, следовал за ее лимузином. Их с Мартой проводили до аэродрома, в Цюрихе. Анна не могла отправиться в Женеву, и забрать из ячейки американские паспорта. Она знала, что на пороге банка ее встретят двое невидных людей, с незапоминающимися лицами. Их напарники поехали бы в Монтре, за Мартой:

– Я не могу послать Марту в здешнее американское посольство… – Анна смотрела на белую бумагу, на золотую пыль липового цвета, – у меня нет ни одного доказательства того, что у нас американское гражданство. Марту туда не пустят… – о том, чтобы взять Марту в посольство советское, и речи не шло. Анна не собиралась рисковать жизнью дочери. Она понимала, что ее ждет за неприступными, коваными воротами, с мощным серпом и молотом, над входом. На деревянной террасе кафе лежали солнечные лучи, шумели автомобили. Мимо ехали украшенные рекламами фильмов автобусы. Анна проводила глазами черные буквы: «Субмарина – курс на запад!».

– Можно исчезнуть, с Мартой… – ей отчаянно хотелось закурить, но прилюдно этого было делать нельзя, – затеряться, со швейцарскими документами… – в Берлине Анна слежки пока не заметила, но это не означало, что за ней не наблюдали:

– За мной могут следить, например, Корсиканец и Старшина… – она положила руку на сумочку, куда спрятала конверт от Старшины. Ариец, еще один член подпольной группы «Красная Капелла», работал в министерстве иностранных дел. От него поступили исчерпывающие сведения о политике рейха по отношению к евреям, на оккупированных территориях:

– Гетто, депортации, лагеря в Польше… – граф говорил о прилете младшего сына, гауптштурмфюрера фон Рабе. Герр Генрих завтра возвращался из Кракова.

Анна сглотнула:

– Я не могу исчезать, не имею права. Нельзя бежать куда-нибудь в Швецию, или Центральную Америку, и всю жизнь прятаться. Я должна поехать в Москву, объяснить все Сталину, доказать, что Гитлеру верить нельзя. Осталось три недели, есть время для превентивного удара. Наша армия сильнее, японцы нас не тронут. Мы подписали с ними пакт о нейтралитете… – Зорге сообщал в Центр, то же самое:

– И его не слушают… – женщина разозлилась, – а меня послушают. Я всегда была верна партии, и родине. Это мой долг. Но Марту я им не отдам… – она прикусила губу. До Анны, сквозь уличный шум, донесся смутно знакомый, женский голос: «Искупление…»

Она вспомнила горячую кровь, текущую по ногам, мертвое лицо Вальтера, холодные, лазоревые глаза Петра Воронова:

– Я обещала отомстить. Потом, – сказала себе женщина, – все потом. Впереди война, нельзя сейчас о подобном думать. Думай о долге, надо обезопасить родину. Надо убедить Иосифа Виссарионовича застать Германию врасплох. Пока Гитлер опомнится, наши танки будут в Аушвице, где братья фон Рабе трудятся… – Анна поморщилась, допив кофе. Она не могла направить дочь к старшему графу фон Рабе. Герр Теодор мог оказаться фанатичным нацистом, Марту ожидала бы тюрьма Моабит и женский лагерь Равенсбрюк, о котором, захлебываясь, рассказывала Эмма фон Рабе, мечтавшая работать в охране СС.

– Нет, нет… – Анна быстро писала, – только лавка, на Фридрихштрассе. Они связаны с британской разведкой, им поступают деньги от «К и К». Последний платеж прошел в мае. Они помогут Марте, непременно… – Анна, в мае, отправила очередное письмо в Нью-Йорк, фирме «Салливан и Кромвель».

Она, внимательно, перечитала ровные строки:

– Девочке тяжело будет, но иначе нельзя. Нельзя ее брать в Москву, нельзя перепоручать нацистам… – без Марты на руках, у нее не оставалось слабых мест:

– Бумаги надежно спрятаны в хранилище «Салливан и Кромвель»… – она, незаметно, сняла с шеи крестик, опустив его в конверт, – Марта будет посылать письма, регулярно. Она все сделает, она аккуратная девочка… – сжав зубы, Анна ощутила слезы на глазах:

– Я смогу торговаться с ними… с Москвой, использовать документы. Они меня не расстреляют… – запечатав конверт, Анна попросила счет:

– В Германии оставаться невозможно. Корсиканец и Старшина получат из Москвы распоряжение меня ликвидировать, и сделают это, даже если начнется война. А она начнется… – опустив конверт в сумочку, Анна достала из портмоне мелкие монеты.

Телефон-автомат, рядом с террасой, оказался свободен. Она вдыхала запах лип:

– Тогда они тоже цвели, летом. Шел дождь, барабанил в стекла его комнаты. Марта все узнает, я ей написала. И об ее отце, и о крестике… – Анна прислонилась лбом к теплому стеклу:

– Я его больше никогда не увижу, Федора. И Марту могу не увидеть… – почувствовав привкус крови во рту, она тяжело задышала:

– Нельзя, нельзя. Исполняй свой долг, достучись до них. Докажи, что скоро начнется война, самая страшная из тех, что можно себе представить… – длинный гудок в трубке сменился короткими. Анна вздрогнула.

– Один раз, – тоскливо подумала она, – один раз. Я устала, устала… – она, быстро, набрала номер. Граф снял трубку на первом гудке, будто ожидая ее звонка.

– Я скупила всю Кудам, граф Теодор, – защебетала Анна, – и готова принять ваше приглашение на обед, если оно в силе… – женщина улыбалась, белые зубы блестели. Повесив трубку, Анна забрала из аппарата неистраченные монеты. Подняв руку, она ступила на мостовую, засыпанную липовым цветом. Такси проехало совсем рядом. Женщина, невольно, пошатнулась, едва удержавшись на высоких каблуках. Листья лип трепетали наверху. Нацистский флаг, на универсальном магазине напротив, бился под сильным ветром:

– Искупление… – Анна заставила себя стоять прямо.

– В «Адлон», – коротко велела она шоферу. Устроившись сзади, Анна облегченно закурила.

Марта и Эмма распрощались на станции метро «Фридрихштрассе». Девушки приехали из Потсдама обычным поездом. Эмма пожала плечами:

– Во-первых, сегодня воскресенье, у прислуги на вилле выходной, а во-вторых, фюрер учит скромности, Марта. Титулы и богатство ничего не значат. Наша семья служит Германии, и я горда… – Эмма подняла палец, – что вношу посильный вклад в процветание рейха… – Марте хотелось зажать уши руками:

– Она даже не шарманка, – мрачно подумала девушка, – она бормашина. Но хорошо, что удалось джинсы надеть, без рассуждений о том, что брюки носят девушки сомнительной, западной морали… – Марта подозревала, что Эмма ничего не сказала об американских джинсах, потому, что и сама появилась в похожем наряде.

На туристических мероприятиях, Союз Немецких Девушек разрешал носить и брюки, и шорты. В Швейцарии Марта не думала о подобном. В школе их обязывали ходить в форме, однако теперь она была студенткой и могла одеваться, как ей заблагорассудится. На каникулах Марта носила джинсы и американские рубашки. Она водила машину, ездила с приятелями из университета на пикники, к озерам, и останавливалась в пансионах. В прошлом году, мать открыла для Марты банковский счет. Анна перечисляла туда деньги, за работу, которую девушка выполняла для «Импорта-Экспорта Рихтера». У нее в сумочке, лежало портмоне, с рейхсмарками, чековой книжкой и ее швейцарским паспортом. Собираясь в Берлин, мать взяла конверт с их свидетельствами об арийском происхождении, и документами покойного отца: