бессонные ночи, вспомнил летний день, когда закончил работу. Вспомнил, как впервые взял в руки только что напечатанный учебник. Сейчас, всего через десять лет, его книги, его любимые чада, свалены в темном библиотечном закутке перед тем, как оказаться – на свалке? на костре?

Через два ряда в стене образовалась дверь, у которой видны были только замочная скважина и ручка. Тагерт нажал на ручку, всхлипнула кожаная обивка, и в лицо шибануло холодным светом. Щурясь с непривычки, Сергей Генрихович увидел в кабинете женщину, сидевшую за письменным столом, на котором теснились ящики каталога, до отказа набитые карточками. На женщине был чернильного цвета халат, напоминающий наряд цехового мастера. Увидев Тагерта, женщина, кажется, немного смутилась. Поздоровался, назвал себя. Он старался говорить спокойно, но не умел понять, удается ли это.

– Сейчас я видел учебник-словарь латинского языка. Мой учебник, который не выдают студентам, который даже лишили места на полках и свалили на пол. У вас есть этому какое-то разумное объяснение?

– Присаживайтесь, Сергей Генрихович. Видите ли… Мы получили новый учебник. Точнее, пособие Воробеевой. А старый учебник велено списать.

– Для двух учебников, выходит, места нет.

– Сергей Генрихович, прошу меня понять, это не инициатива библиотеки.

Круглое лицо Розы Ренатовны порозовело.

– И что же теперь будет с моей книгой? – спросил он почти без голоса.

Заведующая молчала.

– Ее сошлют за сто первый километр? Раздадут беднякам? Выбросят на помойку? Сожгут? Я хочу знать.

– Простите, я не знаю, как вам ответить, – мягко отвечала заведующая. – И не понимаю, чем провинилась. Мы всего лишь библиотекари, государственные служащие. Сходите в ректорат. В конце концов, это их решение.

Тагерт повернулся к двери. Сейчас он снова окажется в полутьме хранилища и увидит свои книги, которые вот-вот переедут на свалку. Уже взявшись за ручку, он произнес:

– Как это у нас в России вечно все, кроме верховного начальника – невинные дети? Кого ни возьми – он просто выполнял распоряжение. Что с такого спросишь? Он же просто солдат, а командуют генералы.

Роза Ренатовна молчала. Сергей Генрихович продолжал:

– И как потом себя чувствуют эти солдаты? Кем считают? Хорошими людьми?

Заведующая подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Как чувствуют? Прекрасно чувствуют. Моя мать при смерти, муж без работы, дочь школьница. Я единственная добытчица в семье. Что предлагаете сделать? Вы меня и мою семью возьмете на баланс? Возьмете? Тогда я с радостью откажусь и от этого подвала, и от ваших генералов. Нет? Не возьмете? Ну тогда извините, ваше презрение я уж как-нибудь переживу.

Выйдя из кабинета, Тагерт споткнулся об угол стеллажа. Он не хотел еще раз увидеть штабель из своих книг, и ему это вполне удалось.

•

Облака тянулись с востока, их тени плавно прыгали с крыш на проезжую часть, с лип и вязов на воду Яузы, за тенями гнались пятна, поля счастливого солнца. Из окон машины на перекрестке неслось: «Она хотела даже повеситься, но институт, экзамены, сессия…», и переходящие дорогу школьницы покатывались со смеху.

Беззаботность сентябрьского лета только сгущала мрак в глазах Сергея Тагерта. Повержен, загнан в ловушку – пора сдаваться и все силы посвятить тому, чтобы капитуляция выглядела достойно? Нет, сдаться невозможно. Достойная капитуляция – оксюморон, вроде «героической трусости». С чем ни подай свою уступку, от согласия несет предательством. Он просто не может преподавать по этой брошюре. Вот хирург не может делать операцию куском краковской колбасы, а он не может преподавать по пособию Воробеевой. Ну а она-то может? Получается, в умелых руках и колбаса – скальпель? Нет, не получается. То, что делают с помощью колбасы, хоть краковской, хоть докторской, – не хирургия. А чтение тупеньких фраз, составленных из латинских слов, не изучение латыни.

Надо уходить, сделать этот шаг самому. Но он не мог уйти. И дело не только в латыни. Главное и непроизносимое, что связывало с университетом, – годами складывающаяся репутация, память многих поколений студентов, родственная ирония, узнающие улыбки при встрече.

Нет, он не сдастся и будет бороться до конца. Похоже, финал не за горами, что ж, тем важнее действовать по сердцу, по уму, по совести. Из головы не шел разговор с Розой Ренатовной: Тагерт не мог остановиться ни на уверенном осуждении, ни на внятном оправдании. Осудить заведующую мешали обстоятельства ее жизни. Но для оправдания этих обстоятельств было недостаточно. С другой стороны, что ей какой-то старый учебник? Кому вообще есть дело до того, как преподавать древний язык людям, которым он, пожалуй, никогда не понадобится? Какой-то одинокий одичавший донкихот, вооруженный лишь упрямством, стоит на поле битвы, которую заведомо проиграл.

Вдруг Тагерт понял, как следует ему жить. Он напишет и поставит пьесу о… о человеке… об ученом, который продолжает писать по правилам старой орфографии – с ятями, фитами и ерами… Нет, не так. Крошечная группка молодых поэтов, которые решили писать стихи в стиле восемнадцатого века… Нет! Про монахов Соловецкого монастыря, которым присылают новые служебные книги. Обстановка перед осадой. И откуда взялся предатель. Стоп. Здесь ведь одни только мужские роли, и язык – с ним не угадаешь. Придумал! В деревню под Псков приезжают реставраторы. Здесь с тринадцатого века стоит удивительная каменная церковь Рождества Иоанна Предтечи, в которой осыпаются фрески… Осыпавшееся лежит на полу. И вот приезжие разделяются на две неравные партии. Большинство за то, чтобы восстановить письмена по старым фотографиям. То есть наносить роспись заново. А три реставратора настаивают: надо собирать настоящие фрески по кусочкам. Это работа на десятилетия, кропотливая, дорогостоящая, но как иначе спасти древние шедевры? Потом к спорам подключаются деревенские, чиновники из Пскова, опять-таки, роман между реставраторами из противоположных партий. Душераздирающая комедия на фоне забавной драмы. Он ее напишет и поставит вместе с «Лисом».

А с учебником-словарем все просто. Он же продается в каждом книжном магазине. Раз библиотека списала старые книги, можно покупать новые, без единой помарки и подписанных переводов.

•

Солнце катилось во дворы Красной Пресни, раздраженный румянец заката предвещал ветреный день. Лия была дома, и Тагерт поехал на Флотскую. Увидев его посеревшее от расстройства лицо, она возмущенно сказала:

– Послушай, душа моя, ну что ты себе жить не даешь?

Это «душа моя» было бабушкино, и Тагерт, глядя на возлюбленную, вздохнул. Лия принялась расхаживать по комнате, иногда приближаясь к нему, чтобы погладить по голове, встать на колени и заглянуть в глаза, попытаться пальцами растянуть его губы в улыбку. Лия была другим, лучшим лицом его волнений. Он хотел бы воспринимать свое положение так, как понимала его Лия. Но для этого нужно быть прямее и моложе. Не одно ли и то же – честность и молодость?

Даже не глядя на любимую, Тагерт понимал, что она за него переживает, готова броситься в бой, чувствовал, как