На какой-то миг двое мужчин стали неподвижнее фигур на картине. Бледнокожий лич сидел, опираясь на одну руку, чтобы не упасть, а другой тянулся к врагу. Темнокожий монах, стоя на коленях, двумя руками занес копье над головой, как заносят топор для колки дров. На лицах у обоих ярко блестела кровь. Все это походило на фреску или гобелен из Рассветного дворца.

«Или на сама-ан», – подумал Каден, вглядываясь в застывшие фигуры.

Как будто все уже свершилось, и он теперь просто вспоминал давние события. Улегся утренний ветер, застыли прибитые к небу облака.

Каден шагнул в эту неподвижность. Он перехватил гладкое прохладное древко занесенного накцаля и вынул его из дрожащих рук своего умиала. Это было легко. Ужасающе легко. Изломанный Тан был сейчас слабее ребенка, под кожей локтей и запястий не осталось целой кости. Каден не понимал, как ему удавалось удерживать копье.

– Нельзя его убивать, – пробормотал Каден, падая на колени рядом с монахом; его ударило в челюсть странное чувство, которому он не знал названия. – Он бог. Наш бог.

Тан отвел глаза от Длинного Кулака. Его взгляд потерянно блуждал по хижинам и тростникам, по тихому пруду оазиса, пока не остановился на Кадене. С первой попытки заговорить ему не удалось. Он стиснул зубы, втянул в себя еще один вдох и выдавил единственное слово, слабее шума ветра:

– Ошибся…

Из одного этого слова нельзя было понять, кто ошибся: Каден, Длинный Кулак или сам Тан. Каден хотел ответить, возразить, но глаза монаха уже смотрели не на него – мимо крыш, мимо ветвей, в огромное пространство неба, в его неиссякаемую голубую глубину, в прохладную, нескончаемую пустоту. Еще на один удар сердца Рампури Тан задержался здесь, в смертной искалеченной плоти… и ушел.

Каден не слышал криков, не замечал безумного переполоха очнувшихся наконец селян. Он смотрел в лицо Тану.

«Нет, – напомнил он себе холодные, как зимние скалы, слова, – не его лицо. Уже не его. Просто мясо и кости».

Он бережно закрыл сохнущие ямы того, что недавно было глазами, и повернулся от мертвого к умирающему.

Длинный Кулак повалился в грязь. Он дышал, но кровь пузырилась на губах и стекала на подбородок. Каден чуть повернул его. Нащупал торчащий в боку нож. Он ничего не понимал в лечении боевых ранений, зато навидался смерти овец и коз и сам сотни раз держал нож в руках. Длинный Кулак был ранен тяжело, его кровь на глазах впитывалась в землю.

Эта мысль была непомерно велика, поэтому Каден ее отбросил, заставив себя думать о том, что сейчас важнее. Солдаты на подходе. Они еще где-то на востоке, но с каждым шагом все ближе. А совсем рядом деревенские, осмелев со смертью монаха, смыкают кольцо, как шакалы, ворчат, орут, тычут пальцами в Длинного Кулака, – того, кто так жестоко обошелся с их односельчанином. Местные рады были бы добить шамана, но их сдерживал страх: лев умирал, но был еще жив.

«Их робости хватит на сотню ударов сердца. Не больше», – подумал Каден, окидывая взглядом толпу.

– Двигаться можешь? – спросил он, обернувшись к загону с лошадьми. – Верхом удержишься?

Длинный Кулак вывернул голову, поймал взгляд Кадена. Тот ожидал увидеть в нем что-то человеческое, боль или страх, но в глазах шамана ничего человеческого не было. И в голосе, когда он заговорил, не слышалось надлома, таким голосом самим можно было сломать что угодно.

– Так не смогу. Мешает.

Он с усилием поднялся из грязи. И медленно, обдуманно, как скрипач берется за смычок, взялся за рукоять, сжал пальцы. Прикрыв глаза, он потянул нож из тела, но лицо его выражало не муку, а только собранное внимание, как если бы он уловил издали мелодию ужасающей красоты. Когда клинок вышел, из раны хлынула кровь, с каждым толчком сердца впитываясь в одежду и собираясь лужицей под ногами. Длинный Кулак не смотрел на нее, он повернулся к телу Тана:

– Он долго ее скрывал, но в твоем монахе была музыка. Немногие из вашего рода вынесли бы ноты, какие я извлекал из его костей. Жаль, что я не мог дольше протянуть великий аккорд его агонии.

– Теперь он мертв, – сказал Каден. – Он ничего не значит. Нам надо убираться отсюда.

С этими словами он обернулся через плечо. Местные подступали. Один уже наполовину занес топор, как бы примериваясь к его весу. Да и те, кто пришел с пустыми руками, сжимали кулаки или крючили пальцы ногтями вперед.

Длинный Кулак медленно приподнялся на колено. Слишком медленно. Каден подхватил его под локоть, грубо поднял и стал искать глазами Тристе. Девушка стояла в двух шагах от него. Она комкала в пальцах подол широкой рубахи, но ближе не подходила. Каден хотел крикнуть ей, что надо хватать лошадей и бежать, но спохватился – крик только подтолкнул бы готовых напасть селян. Он неглубоко вздохнул, привел мысли в порядок и повернулся от девушки к местным.

– Сюда идут солдаты, – заговорил Каден. – Они будут здесь раньше, чем солнце поднимется над вершинами тех деревьев, и они убьют всех.

Он хотел предостеречь их – и не только их. Ему нужно было целым выбраться из селения – и не одному, а с Тристе. Утащить девушку силой он не мог. Вероятно, сумел бы уволочь ее, кричащую и отбивающуюся, на милю-другую, но от людей ил Торньи так не уйти. Надо убедить ее бежать, а для этого Тристе должна осознать опасность, поверить в нее.

– Здесь случилось дурное дело, – заговорил Каден, указывая на дергающееся тело мужчины с проткнутой Длинным Кулаком челюстью.

Рана наверняка причиняла селянину мучительную боль, но его бессмысленные корчи говорили о чем-то другом. И у женщины рядом до сих пор шла кровь из ушей, а ведь ее шаман даже не коснулся.

– Это плохо. Это ошибка, и мы ее исправим.

Длинный Кулак рядом с ним дернулся. Каден обернулся, решив уже, что ургул умирает стоя, теряет наконец власть над телом, которое так прочно подчинил своей воле. И с ужасом увидел, что шаман хохочет. Его низкий медлительный смех походил на рычание.

– Что я должен исправить? – вопросил он, указывая окровавленной рукой на забывших обо всем, кроме боли, людей. – Я зажег в их душах яркий свет. Я не стану его гасить.

– Они ничего не сделали…

– Они ничего не сделали, – согласился Длинный Кулак, он едва стоял на ногах, но голос оставался сильным. – Они жили тихой серой жизнью, а я вложил в них песню.

Тристе сердито протолкалась к ним:

– Ты их убиваешь!

– Нет, я никогда не ломаю инструменты. – Несмотря на кровоточащую рану в боку, шаман с улыбкой взглянул на груду плоти, недавно бывшую Таном. – Почти никогда.

«Вот эта улыбка, – думалось впоследствии Кадену, – и заставила деревенских решиться».

Те ничего не понимали в происходящем – и откуда бы им? – но двое их односельчан корчились рыбами на берегу, и они знали, кто их бросил туда умирать. Кто-то в задних рядах – Кадену показалось, что женщина, – закричал, и тогда стоявшие впереди волной подались вперед.