Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует. Особенно – критики «рецензионной»: слишком многое зависит от прагматики и политики издания, для которого рецензия пишется. Добротный и почтенный толстый журнал, интеллектуальный еженедельник, глянцевый ежемесячник, приложение-дайджест к популярной газете, рекламное обозрение культурных событий, наконец сетевой обзор – в каждом случае задаются совершенно разные параметры рецензионного сочинения. Миниатюрная аннотация в половину старой машинописной странички, хлесткая рекламная информашка с цитатами-выжимками, наконец взвешенный академичный разбор с осторожными оценками – все это, как ни странно, рецензии.

Новации последних лет раскололи единый язык рецензии (или, если угодно, рецензионный дискурс) на множество замкнутых говоров и диалектов; однако как же все-таки хочется иногда думать, что правила игры предопределены не только «форматом» газеты, журнала или сайта, но и самой книгой! Чтобы, приступая к чтению рецензии, читатель (как в пору старых добрых русских журналов позапрошлого века) мог понадеяться, что критик будет разгадывать загадку, «на что похожа книга», а не отвечать на заранее предрешенный вопрос, стоит ли брать книгу в руки читателю «Афиши» или «Итогов» (пардон, «Еженедельного журнала»)!

«На кого похож слон?» – спрашивали друг друга слепцы из знаменитой восточной притчи. Их экзальтированные попытки вывести дефиницию толстокожего великана с хоботом и бивнями были причудливы, но притягательны – поскольку непредсказуемы. Критик при всех условиях должен сохранять мужество самоумаления, держать при себе хоть маленькую толику высокой слепоты, которая препятствует заданности и заведомой прозрачности мнений и оценок. Иначе – в отсутствие слепоты этой самой – получаются какие-нибудь курицынские сетевые «уикли», полные брюзгливых и однообразных эскапад. Хоть и пишутся тут литеры «ы» после шипящих – все равно скука смертная, все известно заранее: литературы нет потому, что мне она надоела, такова-то жызнь, мужыки!

Сочинение Василия Голованова как раз принадлежит к тому счастливому разряду книг, о которых нельзя написать просто так, с разбегу, в координатах обычной рецензии. Книга прямо-таки провоцирует на «критику нон-фикшн», без занудных академических оговорок в обход прямых оценок, однако и без эмфатических надрывов, демонстрирующих эти оценки слишком явно. Книга и сама-то «нонфикционна»: некий неспокойный душою человек в поисках себя самого вдруг едет куда-то далеко на север, на неведомый остров Колгуев, почти правильным эллипсом вписанный на карте в просторы рокового Баренцева моря. И человек, сам себя называющий Беглецом, бесхитростно записывает подробности поездки, ночевку в выстуженном номере нарьянмарской гостиницы, свои страдания от гайморита; вспоминает, как накануне отъезда, под утро, любимая прильнула к нему под одеялом – спина к спине, отдавая тепло… Записчик ежеминутных впечатлений не забывает упомянуть о жителе северного, очень северного города, только что приколотившем к стенке сарая во дворе длинный шест с новеньким скворечником. На свой недоуменный вопрос Беглец слышит ответ совершенно спокойный и недвусмысленный: «Нет, скворцы сюда никогда не прилетают». Этот диалог никак не комментируется, но ясно же, что вывешивание скворечника в отсутствие птиц – вовсе не безумие, а, напротив, акция осмысленная и даже многосмысленная, если угодно, ритуальная. Помните, как одинокие насельники дальней космической станции из «Соляриса» Лема – Тарковского прикрепляли к кондиционеру шелестящие бумажные лоскутья, напоминающие о земном ветре? Порывистый и чудной побег из объятий любимой на далекий северный остров – для автора такое же действо, попытка выстроить собственные контуры новой реальности в отсутствие прямой выгоды и даже – какой бы то ни было прагматики. Отсюда, кстати, в названии книги «…оправдание бессмысленных путешествий».

Вот что написал Георгий Иванов в прозаической поэме «Распад атома»: «Сердце перестает биться. Легкие отказываются дышать. Мука, похожая на восхищение. Все нереально, кроме нереального. Все бессмысленно, кроме бессмыслицы». Лучше не скажешь: это и есть изначальная эмоция, породившая пеструю книгу Василия Голованова. Не какого-нибудь там условно-литературного «Беглеца», но живого человека, в девяностые годы несколько раз все бросавшего и ехавшего (плывшего, летевшего) на остров Колгуев – прочь от самого себя, однако, как всякий раз оказывалось, – все-таки к самому себе, подлинному и вечно ускользающему.

Можно сколько угодно прослеживать литературные параллели, обозначать истоки: бегство прочь от «неволи душных городов», Чайльд Гарольд, Робинзон Крузо, Моби Дик, Уолден. «Хронотоп» острова как модели мира… Еще – традиция философской и литературной исповеди – от Руссо и Толстого до необъятности современной прозы без вымысла. Между прочим, и сам Голованов прочерчивает генеалогию своего текста, доводя традицию интеллектуального побега вплоть до экзистенциализма и широко понятого эскапизма прошлого столетия. Мне подобные рефлексии кажутся лишними: к чему теоретические вкрапления в тексте, в котором имеются такие вот зарисовки: «Это лицо выражало беспечность отчаяния, которую в равной мере можно было принять и за радость, и за безумие». Можно, не задумываясь, угадать – это сказано о человеке, подверженном греху «пития хмельного», который почти уже не помнит своего подлинного имени и судьбы. Редкий дар зрения, умение увидеть под слоем сиюминутной мути чистую субстанцию человека или события! Нынешняя театральная звезда Евгений Гришковец еще в давнюю пору обучения на филфаке, где мне тогда довелось служить, произнес замечательную фразу о своем почти пугающем даре мима-имитатора: да нет тут ничего сложного, просто иду и смотрю, как стоят люди на троллейбусной остановке.

Подобной незамутненности зрения и стремится достигнуть головановский Беглец, хоть все привычки и чувства человека цивилизованного остаются при нем даже в приполярной тундре. Избавиться или хотя бы на время забыть о них не получается, избыток культурной оценочности мешает нашему герою слиться с неброским бытом и непростым бытием островитян. Ненцы рутинно режут оленя – он не без содрогания обдумывает хирургическую точность последних ударов ножом, прерывающих жизнь огромного животного. Они уверенно и просто идут по тундре – он рассуждает про себя о «походе», «экспедиции», расслабленно курит на берегу ручья, думает о значительности момента. Кто же он, этот «серийный» неудачник, натуралист-дилетант, идущий по следам былых серьезных научных экспедиций? Оживший персонаж давно минувших дней, предпринимающий очередное «хождение в народ» и на практике убедившийся в собственной интеллигентской двойственности и отчужденности от мира простолюдинов? Коли так – можно было бы тут же захлопнуть сочинение о «бессмысленных путешествиях», однако… Разгадка обаяния головановской книги очень проста. Эта книга вовсе не о заполярном острове и не о метаниях интеллектуала в смутное постперестроечное время. Здесь нет обобщений: «Остров» – не географический феномен, один среди других Гренландий и Исландий, а просто букет из порывов ветра, красок заката и запахов костра. «Комплекс ощущений», значимых по самой природе своей, а не в качестве объектов интереса какого-нибудь нового Паганеля. Читателю (вслед за автором книги) важнее всего – возвращаясь к аналогии Гришковца, – «как стоят люди на остановке», а