прихотливо выстроенное здание – всего лишь карточный домик. Изобретателен рассказчик, говорлив и непрост: добросовестно веселит он собеседника на каждом шагу. Непременно сообщит, например, что использует для защиты от шума «беруши бытовые обоеконечные, пр-во кооператива Филармония», Ленинград, 1987». Или – что курс «Modern Jewish history» читает профессор Бенджамин Джихад (курсив мой. – Д. Б.).

Все так – и, однако, непонятная грусть тайно тревожит меня. Ну, подтверждается почти наверняка, что цинциннатский Голдстин – истинный двойник ленинградского Гольдштейна, и?.. Уж не затем ли питерский драматург раздвоился и стал дважды гермафродитом, чтобы сразу две стипендии ухватить?

Но подойдем с другого конца.

Всякий эзотерический текст порождает смысл не внутри самого себя, не от одного фрагмента к другому, но означает нечто целиком, нерасчлененно, разом. Непонятно? Заклинание «крибле-крабле-бум» бесполезно разлагать на смысловые элементы, можно только предполагать, в чем его значение для реальности, разгадывать умысел чародея.

Умысел Юрьева прост и содержателен: воссоздать стремительно промелькнувшую и теперь уже бесповоротно ставшую историей эпоху начала девяностых. В эти годы время не шло, а неслось, и после всех путчей вдруг оказалось, что мы снова живем не в минуты роковые, когда в мгновение ока меняется вокруг абсолютно все, а во времена относительно спокойные, вынашивающие (по Томасу Манну) перемены в медленном и тягучем темпе хода часовой стрелки – обычному глазу почти незаметном. Кто сейчас помнит, что волна послепутчевых переименований была настолько бессмысленной и беспощадной, что несколько станций московского метро успели за пару недель дважды сменить названия, что нынешние «Чистые пруды» возникли не сразу после «Кировской», а был еще промежуточный вариант «Мясницкая» и даже таблички были изготовлены и развешаны? И «Калининская» была поначалу переименована в «Воздвиженку», а уж потом появился привычный сегодня «Александровский сад».

В эти несколько лет (особенно с девяностого по девяносто четвертый) были разрушены все годами формировавшиеся социальные иерархии, исчезли ориентиры общественного престижа, контуры профессиональных, возрастных и иных корпораций.

Юрьев, отдадим ему справедливость, мастерски воссоздает приметы этого второпях перелицованного мира, его противоречия и неурядицы. Плохо ли, что молодые люди смогли в двадцать пять лет стать владельцами «гигантов советской металлургии»? Вовсе нет, однако ж честными путями этого трудно было достигнуть, да и квота на подростков-беспризорников сильно повысилась. Так ли, иначе ли – помните, какими глазами тогда взирали родители на своих в одночасье повзрослевших детей?

Столь же кардинальные изменения претерпело и сословие академических ученых. В прежнее время все было ясно: удалось попасть в ИМЛИ-ИРЛИ и дальше – можно было либо светилом становиться, либо баклуши бить десятилетиями, – статус сотрудника ведущего академического института шел на полшага впереди научных достижений. И вдруг – гранты, возможность хотя бы частично не зависеть не только от парторганизации, но даже от «научного» начальства, целевой тематики сектора или лаборатории… Снова шок. Хотя и тут оборотная сторона улучшений высветилась немедленно. Многие гуманитарии, впервые пересекшие океан, чтобы принять участие в конференциях тамошних славистов, были потрясены конъюнктурной монотонностью тем читавшихся докладов. Львиная доля – про кровосмешение, гендерные проблемы да гинекологию, шла ли речь о Генри Миллере или о Тургеневе. Даже особый фольклор по этому поводу объявился:

Дроля мне шепнул, что я

сексуально развита.

Не прощу ж я ни черта

ентова харассмента!

Мне батяня рассказал,

что я грациозная.

Ох ты жисть, ты моя жисть

вся инцестуозная!

Меня мамка назвала

семейною обузою.

Так и есть, не избегу

подлого эбьюза я!

Говорит, я слабый пол,

смотрит с укоризною.

Ой, подруженьки, помру

от ево сексизму я!

Меня дроля обозвал

чукчею, поверите?

Пострадала ж тут моя

нейшенел идентити.

– Пшел ты, черный мой бойфренд,

говоря лирически!

– Я те дам – не соблюдать

корректность политическу!

На гулянку не зовет –

не мила осанкою.

Ну, подружки, ничаво –

стану лесбиянкою!

Тогда-то и возникла целая армия искателей научных приключений, годами перебиравшихся с гранта на грант и предлагавших в заявках беспроигрышные с точки зрения фондовой конъюнктуры темы исследований.

В финале романа Юрьева упоминается очередная заявка, предполагающая «сбор материалов к историческому роману “Охотники за крайней плотью” о еврейских индейцах, живших в XVII в. на территории Нового Амстердама, и о их вожде, лжемессии Мордехае Эспиноза, голландском купце из португальских марранов».

Все это очень смешно, но для романа не спасительно.

Читатель ждет уж «Имя розы», много лет ждет, однако чем вернее получает сделанное по всем рецептам мирового бестселлера криминальное чтиво, тем более кажется оно вторичным, неестественным, запоздалым. Для 2002 года – очень несвоевременная книга…

V. Публикации источников

Арсений Тарковский. Гостья-звезда. Стихи из рукописной книги «Масличная роща»[589]

Верно, и впрямь совершается чудо…

В 1962 году вышла в свет первая книга стихов Арсения Тарковского «Перед снегом». Лишь немногие из его почитателей знали, что на самом деле первый его сборник был набран и подготовлен к печати еще в 1946 году, но затем уничтожен после памятного партийного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Инквизиторская речь Жданова перекроила карту отечественной словесности, на месте многих цветущих оазисов возникли белые пятна. Обычно в первую очередь вспоминают о том, что перестали печатать Зощенко и Ахматову. Все так, однако высокую авторскую и человеческую репутацию Анны Ахматовой (кстати, тонкой ценительницы стихов Тарковского) ханжеские наветы ленинградского партийного босса поставить под сомнение никак не могли. С Арсением Тарковским все было иначе. На долгие годы поэт остался наедине с письменным столом, надежд на издание книги больше не оставалось.

Привыкший жить и писать по гамбургскому счету, Тарковский извлек из этой трагедии лучшие уроки. Полтора десятилетия поэт составлял собственные предназначенные для вечности и узкого круга посвященных рукописные и машинописные сборники, тщательно шлифовал тексты – и все это без малейшей оглядки на цензуру и конъюнктуру. С этими непременными атрибутами советской издательской реальности Тарковский столкнулся лицом к лицу позже, когда стали выходить первые книги. Воспроизвести в печати заветные неопубликованные сборники нечего было и думать. Нет, никаких компромиссов в прижизненных книгах поэт не допускал, все сказанное в печати было сказано честно. Но многое так и осталось под спудом, в рукописях.

В 1987–1988 годах, буквально в последние годы и месяцы жизни поэта, были впервые напечатаны многие ранее неизвестные его стихотворения. Целая серия, мягко говоря, торопливых подборок появилась в журналах и газетах. О