Усевшись на сундук, в котором прячется ДЖАХИ, НОД прячет лицо в ладонях. В то время как свет меркнет, сундук начинает трескаться, подаваться под его тяжестью.

Когда свет зажигается снова, сцена вновь изображает покои ИНКВИЗИТОРА. МЕШИАНА на дыбе. ФАМИЛЬЯР поворачивает колесо. МЕШИАНА кричит.

ФАМИЛЬЯР. Так лучше, верно? Вот видишь, я знаю, что говорю. Заодно и соседи пусть слышат: мы здесь вовсе не спим. Не поверишь – в этом крыле множество комнат пустует либо отдано под какие-нибудь синекуры. Однако мы с господином свое дело делаем. Делаем, можно сказать, не покладая рук, оттого и Содружество до сих пор незыблемо. Так что пусть, пусть они знают…

Входит АВТАРХ. Его одежды изорваны и заляпаны кровью.

АВТАРХ. Где это я? (Усаживается на пол и прикрывает лицо ладонями. Поза его очень похожа на позу Нода.)

ФАМИЛЬЯР. Что значит «где»? В Покоях Милосердия, болван. Неужто к нам можно прийти, не зная, куда идешь?

АВТАРХ. Сей ночью меня так гоняют по собственному дому, что я мог оказаться где угодно. Подай-ка мне вина – или воды, если вина тут не найдется, и запри дверь на засов.

ФАМИЛЬЯР. Вина, кроме кларета, у нас нет. И запереть дверей я не могу, поскольку жду возвращения господина.

АВТАРХ (с нажимом). Делай, что велено.

ФАМИЛЬЯР (крайне мягко). Ты пьян, друг. Ступай отсюда.

АВТАРХ. Я пьян… а-а, да какая разница? Конец близок, а я – такой же человек, как ты, ничем не хуже и не лучше.

В отдалении слышится тяжкая поступь НОДА.

ФАМИЛЬЯР. Не вышло у него! Я так и знал!

МЕШИАНА. А вот и вышло! С пустыми руками он так скоро бы не вернулся. Может статься, мир еще можно спасти!

АВТАРХ. Что это значит?

Входит НОД. Очевидно, его мольбы о безумии были услышаны, однако ДЖАХИ он изловил и волочет за собой. ФАМИЛЬЯР, подхватив оковы, бросается ему навстречу.

МЕШИАНА. Ее руками нужно держать, не то опять улизнет.

ФАМИЛЬЯР надевает на НОДА цепи, с лязгом защелкивает замки, а одну руку его приковывает поперек туловища так, чтобы он мог удерживать ею ДЖАХИ. НОД с силой прижимает добычу к груди.

ФАМИЛЬЯР. Раздавишь, олух здоровенный! А ну, пусти!

Схватив рычаг, которым натягивал ремни дыбы, ФАМИЛЬЯР принимается охаживать им НОДА. НОД ревет, тянется к ФАМИЛЬЯРУ, и бесчувственная ДЖАХИ выскальзывает из его рук. ФАМИЛЬЯР хватает ее за ногу и волоком тащит к АВТАРХУ, сидящему на полу.

ФАМИЛЬЯР. Так, ты. Ты вполне справишься.

Рывком вздернув АВТАРХА на ноги, ФАМИЛЬЯР быстро, умело связывает его так, что тот поневоле вынужден сомкнуть пальцы на запястье ДЖАХИ, и направляется к МЕШИАНЕ, чтобы продолжить пытку. НОД за спиной ФАМИЛЬЯРА незаметно для него освобождается от цепей.

Выступали мы под открытым небом, где всякий звук легко теряется в его бескрайних просторах, однако я прекрасно слышал грохот и лязг, поднятый Бальдандерсом, притворяющимся, будто избавление от оков стоит ему изрядных усилий. Слышал я также разговоры, что велись среди публики, – в частности, одну беседу о нашей пьесе, обнаруживавшую в ней потаенные смыслы, о которых я даже не подозревал, да и сам доктор Талос, на мой взгляд, вовсе не имел в виду ничего подобного; и еще одну, о каком-то судебном разбирательстве (похоже, оратор, говоривший с тягучими, томными интонациями экзультанта, ни минуты не сомневался, что приговор Автарха окажется несправедлив). Повернув ворот дыбы так, чтобы вставший на место стопор щелкнул как следует, я рискнул искоса бросить взгляд в сторону любовавшихся нашей игрой.

Занятых мест оказалось не больше десятка, но по бокам и позади зрительских скамей столпилось немало высоких, статных людей. Имелось среди них и несколько дам в придворных платьях, очень похожих на те, что я как-то раз видел в Лазурном Доме, – с очень глубокими декольте и пышными юбками, нередко с продольным разрезом либо облегченных при помощи кружевных вставок. Прически их, предельно простые, украшали цветы, драгоценности или ярко фосфоресцирующие светлячки.

Большую часть публики составляли мужчины, и в недавнее время число их заметно прибавилось. Многие были столь же высоки ростом, как Водал, а то и выше, все кутались в плащи, как будто зябли на нежном весеннем ветерке, а лица их укрывала тень широкополых петазов с низкой тульей.

Оковы Бальдандерса с лязгом рухнули на подмостки, и Доркас взвизгнула, подавая мне знак, что он свободен. Я повернулся к нему, втянул голову в плечи и подался назад, выставив перед собой факел, выдернутый из ближайшего кольца. Едва не загашенное всколыхнувшимся маслом, пламя затрепетало, однако, коснувшись края чаши, загодя смазанного доктором Талосом серой пополам с минеральными солями, снова воспрянуло к жизни.

Великан, как и требовала его роль, изображал безумие. Его жесткие волосы упали на лоб, однако глаза сверкали за их завесой так дико, что, несмотря на нее, были прекрасно видны. Челюсть Бальдандерса отвисла книзу, обнажив пожелтевшие зубы, из уголка рта струйкой сочилась слюна, руки – вдвое длиннее моих – потянулись ко мне.

Напугало меня – признаюсь, напуган я был всерьез и от всего сердца пожалел, что в руках у меня не «Терминус Эст», а всего лишь железный факел, – то, что я могу назвать только выражением, прячущимся под безучастностью, под отсутствием всякого выражения на его лице. Пожалуй, подобное можно сравнить с черными водами, текущими подо льдом замерзшей реки. Роль доставляла Бальдандерсу ужасающее наслаждение, и, оказавшись лицом к лицу с ним, я впервые понял: да ведь он не столько притворяется буйным безумцем на сцене, сколько изображает здравие ума и тупое смирение вне ее! Сколь же на самом деле велик был его вклад в создание пьесы? Хотя, возможно (и даже скорее всего), дело состояло лишь в том, что доктор Талос понимал своего пациента гораздо лучше, чем я.

Разумеется, пугать придворных Автарха, как деревенских жителей, не стоило. Дальше Бальдандерсу надлежало вырвать из моих рук факел, сделать вид, будто ломает мне хребет, и завершить сцену, однако не тут-то было. Был ли он столь же безумен, как притворялся, или искренне разозлился на прибывавшую публику – этого я сказать не могу. Возможно, оба объяснения верны.

Как бы там ни было, выхватив у меня факел, Бальдандерс повернулся к зрителям и взмахнул им, обдав все перед собой веером огненных брызг. Жестяной меч, которым я пару минут назад угрожал обезглавить Доркас, валялся под ногами, и я инстинктивно нагнулся за ним, но, выпрямившись, увидел Бальдандерса посреди публики, машущего угасшим факелом, будто палицей.

Кто-то выстрелил. Разряд поджег его костюм, но тела, должно быть, не задел. Около полудюжины экзультантов обнажили шпаги, а еще у кого-то (у кого именно, я не разглядел) оказалось при себе редчайшее из оружия, «греза». Миг – и великана с головы до ног окутало нечто вроде пурпурного дыма, только движущееся много быстрее. Казалось, Бальдандерс окружен всем, что случилось с ним в прошлом, и многим таким, чего не было вовсе: сбоку от него возникла седовласая женщина, над самой макушкой закачалась в воздухе рыбацкая лодка, а пламя, охватившее его одежду, затрепетало на крепком холодном ветру.