Прости меня за коротенькое письмо, но по многим обстоятельствам свободного времени у меня сегодня совсем не осталось, и теперь уже поздний вечер, а я начал только тебе писать; курьеру же приходится ехать обратно сегодня ночью, иначе он приедет в Петроград слишком поздно. – Моя нежная девочка, хорошо ли ты доехала до Гатчины, о твоем приезде туда еще не получал известья. Мне очень тяжело было узнать из твоей московской телеграммы о болезни Веры Сергеевны, Бог даст, не будет никаких осложнений. Я запросил об ее здоровье у Алексея Сергеевича [Матвеева], но ответа еще не было. Эти дни от детей я получал известья, и, слава Богу, Беби много лучше и теперь он вне опасности. Из письма Ризочки я узнал сегодня, что положение Беби, было в продолжение нескольких дней очень тяжелое. – Я даже немного прослезился, читая это письмо. Он страшно хвалит Елизавету Николаевну, впрочем, я пошлю тебе часть его письма. Поблагодари еще раз Елиз[авету] Ник[олаевну] за ее заботу и дивный уход за Беби во время его тяжелой болезни. Тебе, конечно, лучше знать, что потребуется сделать для здоровья детей, т. е. нужна ли перемена воздуха вообще и куда ехать, непременно ли на юг или же можно ограничиться ближайшей переменой воздуха. Решай этот вопрос вместе [с] докторами, а если же у меня, в конце концов, и будет маленький перерыв, который, мне кажется, должны будут дать, после (примерно) трехнедельной работы, из-за конского состава, который сильно подорван, то я в таком случае приеду к тебе, где бы ты ни была, и проведу с вами мое свободное время. Доехали мы в Чертков благополучно, но везли тихо. Времени свободного у меня почти не было, а вчера до отъезда оттуда я был на станции и раздал медали на Георгиевской ленте (за храбрость) [Н.М.] Стрижевскому, сестрам и санитарам, т. к. накануне ночью, когда они в г. Залещик принимали раненых, то их поезд довольно сильно обстреливался австрийцами с трех сторон. Сюда мы перешли вчера к 6 ч. вечера и, вероятно, еще несколько дней останемся на месте. Кавалерии у Хана [Нахичеванского] теперь огромное количество. В следующем письме обо всем этом тебе напишу. Теперь же приходится торопиться. – Наташа, я так счастлив был быть с тобой эти десять дней; мне, конечно, ужасно хотелось ехать домой из-за Беби, и будь одна телеграмма от Вяжлинского или Елиз[аветы] Н[иколаевны], которая бы нас звала, то, верь мне, я немедленно выехал бы. – Мне грустно, что ты меня так напрасно огорчила и сделала мне так больно в тот вечер. – Как грустно было вернуться в пустую квартиру, где все еще пахло тобой. – Князь [В.А. Вяземский] и я очень грустили по своим дорогим женам. – Обедали в тот вечер ген. Артамонов и Скалон. – Да хранит вас всех Господь. Один Он знает и видит, как я грущу, что не встречу Св. Пасху с тобой – но все мое существо всегда с тобой, целую и обнимаю тебя с любовью и нежностью.

Весь твой Миша.

Вербная суббота.

Батюшка служил в костеле – вербочки приехали из Киева.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 41–42 об. Автограф.

18–23 марта 1915 г. – Тлустэ.

Моя родная, дорогая и горячо любимая Наташа, это письмо будет иметь вид прошения по размеру бумаги, зато рука моя, не чувствуя стеснение, а, напротив, двигаясь свободно по этому огромному листу, чувствует себя как рыба в воде. – Столько хочется сказать, что не знаю, с чего начать. – Последний курьер привез мне письмо от Ризочки, в котором он очень подробно пишет о болезни бедного, дорогого Беби. Слава Богу, что эта ужасная болезнь миновала, кроме того, из твоей телеграммы я тоже вижу, насколько положение его было серьезным; неужели все это началось с простого насморка? – Бедная Вера Сергеевна тяжело заболела, но надо надеяться, что она скоро поправится. Я запрашивал о ее здоровье дважды у Алеши, вчера получил ответ, он пишет «положение продолжает быть тяжелым, септическое внутреннее заражение, после операции сегодня все-таки лучше». – С Иваном Александровичем [Кадниковым] я по этому поводу говорил вчера, он говорит, что раз температура поднялась только семь дней после операции, то в таком случае не должно быть особой опасности для жизни, дай Бог ей скорей поправиться. – Иван А[лександрович] приехал сюда третьего дня вечером и ехал на автом[обиле] на Волочиск, оттуда на Тарнополь (2 часа ходу), затем сюда (4 ч. ходу). – Жалко, что он слишком поздно узнал, что ты была в Москве, благодаря чему не успел тебя видеть; он видел Алешу, но о болезни Веры С[ергеевны] ничего не слыхал. – Мы из Чортков перешли сюда 14-го числа; сделав этот переход верхом, всего около 20 верст. Тлустэ – это местечко, расположенное на хорошем шоссе. Дом, в котором я живу, совсем приличный. Как в Чорткове, так и тут, весь штаб помещается в отдельном доме, так что я надеюсь, ты будешь удовлетворена этим, не правда ли? – С тех пор, как я вернулся в дивизию, мне приходится писать как писарю, как наградные листы, так и боевые аттестации. Странно подумать, что на войне приходится временами писать еще больше, нежели в мирное время, благодаря чему отсутствие движения процветает вовсю, да, в сущности, когда и есть свободный часок и можно было бы воспользоваться прогулкой, все равно нет никакого желания выйти. А главное писать несносно если не бумаги, то письма или телеграммы. Что касается писем, то должен оговориться, я ненавижу писать всем, кроме как тебе, и, наоборот, я ужасно люблю тебе писать, раз мы в разлуке, единственный способ разговора в такое тяжелое и ненормальное время. За последнее время, кажется, на самом деле отношения между Италией и Германией совсем портятся. Я почти уверен, что Италия находится накануне дня выступления против Австрии; затем надо думать, что Румыния также не станет бездействовать (я подозреваю в нашу пользу, конечно), а за ней тронется и Болгария. Мне кажется, что нет основания бояться, чтобы Болгария пошла против России, конечно, все может быть, но это было бы слишком против здравого смысла. – Благодаря всем этим могущим произойти событиям, я лично начинаю надеяться, что конец этому кошмару может теперь прийти скорее, нежели предполагали. – Кроме нашего 2-го кавал[ерийского] корпуса, недавно сведен и 3-ий, под командованием начальника 10-й кав[алерийской] див[изии] графа [Ф.А.] Келлера; последний большой молодец, как с виду, так и по его решительным действиям. 4 дня тому назад он со своим корпусом переправился через Днестр (на русской земле) и повел атаку на австрийцев так стремительно и умело, что отогнал далеко за линию границы, захватив в плен 2100 чел. и большое количество обоза. – Моей дивизии пока мало работы; две бригады несут сторожевую службу вдоль левого берега Днестра, а одна бригада находится здесь. 12-ая кав[алерийская] див[изия] и 1-ая Донская казачья – занимают позицию (очень невыгодную) около местечка Залещики, что на Днепре, – к ним придали два пехотных полка. Надо думать, что через несколько дней, как только противник начнет отходить от м. Залещики, так мы тронемся, направление наше в настоящее время прямо на юг.

20 марта. – О военных делах больше писать не буду, написал же я только то, что считал полезным рассказать, чтобы хоть немного объяснить нашу местную обстановку.

Меня беспокоит, что вчера я не получил от тебя телеграммы. Моими мыслями я живу беспрестанно с тобой, мой нежный Ангел, и так тоскую и грущу без тебя, кроме того, я чувствую, что ты на меня сердишься последние дни – за что именно, я не могу понять, и это меня и волнует, и гнетет еще больше. – Я извиняюсь, что просил тебя сделать столько поручений, так экстренно, но вышло это по той причине, что я не рассчитывал здесь на войне раздавать пасхальные яйца, но в разговоре с [Л.Л.] Жираром узнал, что этого очень желают. Каменные будут для всех офицеров, а другие для нижних чинов (конечно, православным). Я ожидаю сегодня курьера и с таким нетерпением жду от тебя письма, так хочется, кроме того, знать, как все обстоит дома, а главное узнать о здоровье Беби. – Ты мне в одной телеграмме написала, что в Гатчине большие морозы по ночам и что масса снега. Конечно, отдельные плохие дни могут быть, но теперь, наверное, больше чудных солнечных дней, нежели пасмурных и холодных. – Я так счастлив был бы провести с тобой дома праздничные дни, но теперь это совершенно невозможно, так как мы в прикосновении с противником, а я как начальник не имею права оставить свою часть в такой момент. Но зато через две или три недели (вернее, через две) нам должны будут дать месяц для поправки лошадей, и тогда мне можно будет съездить в Россию. Моя родная Наташа, я обещаю тебе, что после войны, и сдав мою дивизию, я больше в строю служить не буду, и вообще я устрою жизнь так, как ты этого пожелаешь. Повторяю тебе, моя дорогая, что ты можешь на это рассчитывать и быть в этом совсем уверена. Я заранее знаю твой ответ, «теперь все равно уже слишком поздно и т. д.», на это скажу тебе откровенно, что ты не права, ибо никогда не поздно, вся наша жизнь еще впереди, а кроме того я поступил по совести, идя в строй на время войны. – Что же касается моей глубокой и непоколебимой любви и привязанности к тебе, моей ненаглядной жене, то и в этом отношении тебе сомневаться было бы даже грешно. У меня же нет никаких других интересов, вне нашей общей жизни с тобой! – помни это.