Одним воскресным вечером он пришёл за Ракелью, все увлечённо играли в бридж. Четвёртой была тётя Мод.

– Ты так рано? – спросила Биргитта и дала карту в масть. Мод посмотрела на него поверх огромных очков, которые были в моде лет десять назад:

– Что-то ты как в воду опущенный.

– У их мальчика колики, – сообщил Аббе.

– Вот оно что. Ну, иногда можно и покричать.

– Мы скоро закончим, – сказала Ракель, быстро взглянув на отца, и вернулась к своим картам.

Налив себе остатки остывшего, с дубильным привкусом кофе, Мартин рассматривал людей, волею случая ставших его ближайшими родственниками.

У Аббе поседели волосы и усы. И хотя его нельзя было назвать толстым, но живот с годами заметно увеличился, и отец больше ничем не напоминал стройного моряка со старого фото. Тётушка Мод сделала химическую завивку, облачилась в юбки по щиколотку и мешковатые кружевные блузки, что слабо сочеталось с её бесцеремонностью и прокуренным голосом. Она всегда приносила Ракель сладости, но такие, которые дети не любят: английскую карамель, шоколадки After Eight, финские мармеладные шарики.

У мамы были морщины вокруг глаз и рта, в размывающихся границах вежливости молодёжь называет таких женщин тётями. Она зажгла сигарету, демонстрируя королевское равнодушие к профилактике рака, и бесстрастно посмотрела в свои карты.

Мартин вздохнул, цапнул мармеладный шарик прямо из-под носа тёти Мод и вышел из комнаты. В доме почти ничего не изменилось. Узорчатые коричневые обои и постоянный табачный дым создавали впечатление, что ты попал внутрь ящичка для сигар. Ванная с сантехникой фисташкового цвета проехала станцию «несовременно» и явно направлялась к станции «китч», но он явственно слышал, что возразила бы мать:

– Зачем менять то, что работает?

В шкафу в гостиной по-прежнему стоял список рекомендуемых книг за 1974-й и изделия художественного стекла, которые человек обычно покупает, когда не знает, что подарить на юбилей. На отдельной полке все книги издательства «Берг & Андрен», которые он им приносил. Всё было как раньше, за исключением огромного раскладывающегося кресла с пуфом для ног, которое на фоне остальной мебели из гладкого тика выглядело нелепым иноземцем. В бывшей комнате Мартина стоял велотренажёр.

Он лёг на кровать. Она была застелена тем же вязанным крючком покрывалом, которое он сбрасывал на пол сто лет назад. На улице ветер раскачивал ветви берёзы. Где-то тикали часы. Из гостиной доносились приглушённые голоса. И даже лязг трамвая, проезжавшего мимо в направлении Маркландсгатан, не помешал ему провалиться в тёмную прохладу сна.

* * *

Элису исполнилось три месяца, но он всё ещё кричал, кричал безостановочно, как сирена.

– Прошёл уже год, – сказала Сесилия.

– Какой год?

– Прошёл год с тех пор, как я забеременела.

Да, действительно год, можно посчитать по календарю. Мартин попытался вспомнить, что произошло за этот год, но память подсовывала ему события прошлых лет. Долгий период времени, заполненный обломками событий сомнительной важности. Если бы ему потребовалось отчитаться о том, чем он занимался в последний месяц, он не смог бы сказать вообще ничего. Он обладал отличной способностью забывать. Хотя для романиста это вряд ли хорошее качество; Уильям Уоллес однажды сказал, что его главный рабочий инструмент – «memory, this unfaithful bride, coupled with the urgent wish to escape the dingy dreariness of everyday life [196]». По иронии судьбы, эту цитату Мартин мог воспроизвести без малейшей запинки.

Сесилия стояла в эркере и смотрела на улицу.

– Я почти не выходила из квартиры, – проговорила она.

– Так всегда, когда у тебя маленький ребёнок.

– Но не для тебя. Ты ходил на работу. Я лежала тут овощем и даже до туалета не всегда могла дойти сама. Все говорили, что после родов будет легче. Я думала, что девять месяцев можно выдержать, а потом станет лучше. Но какое, к чёрту, лучше.

Она стояла без костыля, но вряд ли об этом имело смысл упоминать.

Мартин обнял её, ему очень хотелось, чтобы в его руках она снова стала мягкой и маленькой, как раньше, но её плечи оставались жёсткими и прямыми, а под рубашкой чувствовался каждый позвонок. После родов она похудела и стала очень бледной. Она жарила бифштексы с кровью, но не могла проглотить больше двух-трёх кусочков. (Мартин возвращал мясо на сковороду, дожаривал и съедал сам.) Она целыми днями ходила в пижамных штанах и его застиранных футболках. Замедленными, как в подводной съёмке, движениями выполняла все бытовые действия. Раньше главной точкой притяжения жизни Сесилии был письменный стол, теперь же всё крутилось вокруг кровати. При малейшей возможности его жена забиралась под одеяло. И засыпала, с отключённым сознанием и морщинкой между бровями. Простыни в пятнах от молока и срыгиваний младенца, но она этого как будто не замечала. На прикроватном столике – детские книжки, стаканы с водой, пластиковые детали молокоотсоса, блюдца с недоеденными бутербродами. На полу – кучки грязного белья, игрушки, снова книги и скомканные одноразовые носовые платки. Опущенные жалюзи и вечный полумрак внутри.

Возвращаясь поздно вечером домой, Мартин нередко обнаруживал всех в одном и том же положении: Элис спал на спине, стиснув крошечные кулачки и нахмурив личико, Ракель посапывала, уткнувшись носом в плечо матери. И Мартин стелил себе на диване и затыкал уши берушами, рассчитывая, если повезёт, на несколько часов рваного сна.

Периодически его будил младенческий крик – мелькала тень, которая потом превращалась в раскачивающийся и издающий баюкающие звуки силуэт Сесилии, тёмный на фоне более светлого четырёхугольника окна.

Минимум раз в неделю звонила Ингер Викнер – после рождения Ракели она именовала себя бабушкой – и предлагала помощь:

– Чтобы вас немного разгрузить. Вам бы это пошло на пользу, разве нет?

Она говорила, что они могут переехать в загородный дом. И бабушка будет заботиться о маленьком Элисе. Она будет варить свой особый куриный бульон. Сесилия отдохнёт и будет гулять на свежем воздухе. Ей станет лучше на природе. Разве нет?

Мартин держал в руках трубку, а Сесилия молча качала головой. Она качала головой снова и снова, пока однажды Мартин, к собственному удивлению, не швырнул телефон на пол с такой силой, что тот разбился вдребезги.

Через несколько дней они подъехали к загородному дому семейства Викнер. Июнь только начался, вокруг всё цвело. Как наступило лето, Мартин даже не заметил.

– Вот это да! Какой зайчик! Какой пупсик! – Ингер с причмокиваниями склонилась над детским автокреслом. Элис – редкий случай – молчал, видимо, от шока.

– У тебя папины глазки. Точно папины. Пойдёшь к бабушке на ручки? Да? Пойдёшь к бабушке?

Мартин чуть не сказал, что