Мейна Гладстон улыбнулась.

– Все свободны, – сказала она и перенеслась в свои апартаменты – вздремнуть полчасика.

Ли Хент впервые видел умирающего. Последние сутки, проведенные с Китсом – про себя Хент все еще называл его Джозефом Северном, – были самыми трудными в его жизни. Хент буквально оглох от клокотания мокроты в горле и груди несчастного, боровшегося со смертью. Кровохарканье усилилось, перемежаясь приступами рвоты.

Хент сидел рядом с кроватью в маленькой гостиной в доме на Площади Испании и прислушивался к бормотанию умирающего. Раннее утро состарилось, перешло в позднее, наступил полдень. Китса лихорадило, он ненадолго приходил в себя и вновь терял сознание. Однако он требовал, чтобы Хент слушал и записывал каждое его слово – в соседней комнате нашлись чернила, перо и бумага. И Хент торопливо записывал горячечный бред умирающего кибрида. Речь шла о метасферах и потерянных божествах, об ответственности поэтов и смене богов, и еще – о мильтоновской гражданской войне в Техно-Центре.

– Война в Техно-Центре? Где же он? Где находится Техно-Центр, Сев… Китс? – воскликнул Хент, схватив его горячую руку.

Умирающий, весь в поту, отвернулся к стене.

– Не дышите на меня – от вас веет холодом!

– Техно-Центр, – повторил Хент, выпрямившись, готовый расплакаться, как ребенок, от жалости и разочарования. – Где находится Техно-Центр?

Китс улыбнулся и замотал головой. При каждом его вздохе раздавался присвист, точно из рваных кузнечных мехов.

– Как пауки в паутине, – бормотал он, – пауки в паутине. Ткут… нет, подстроили, чтобы мы сами ее ткали… потом связали нас ею и сосут нашу кровь. Как у мух.

Бред какой-то. Хент даже перестал записывать – и вдруг понял.

– Боже! – прошептал он. – Они в нуль-сети!

Китс крепко сжал пальцы Хента.

– Расскажите это вашей начальнице, Хент. Заставьте Гладстон вырвать их из Сети. Вырвать. Пауки в паутине. Бог людей и бог машин… должны слиться. Не я! – Он упал на подушки и беззвучно заплакал. – Не я.

После полудня Китс немного поспал, но сон этот был предвестником смерти. Малейший звук будил умирающего, и вновь начиналось единоборство с удушьем. К закату Китс настолько ослаб, что не мог отхаркаться, и Хенту приходилось поддерживать его голову над тазиком, чтобы кровавая слизь вытекала изо рта и горла.

Когда Китс забывался на миг, Хент подходил к окну, а однажды даже сбегал вниз, к парадной двери – выглянуть на площадь. На противоположной стороне, у основания лестницы, в густой тени виднелась высокая фигура, утыканная шипами.

К вечеру Хент сам задремал у постели Китса – прямо на стуле. Ему приснилось, что он падает. Он выставил руку – и очнулся. Китс смотрел на него.

– Вы когда-нибудь видели, как умирают? – спросил поэт, хватая ртом воздух.

– Нет. – Взгляд у Китса был какой-то странный, словно он видел перед собой не Хента, а кого-то другого.

– В таком случае, сожалею. И без того вы претерпели из-за меня массу неудобств и опасностей. Мужайтесь. Теперь уже недолго.

Хента не столько поразило благородство и мужество этих слов, сколько внезапный переход Китса со стандартного английского Сети на некий более древний и более богатый язык.

– Чепуха! – выпалил Хент, пытаясь передать Китсу энтузиазм и энергию, которых там не испытывал. – Мы выберемся отсюда еще до завтра. Как только стемнеет, я выйду и отыщу где-нибудь портал.

Китс покачал головой:

– Шрайк вас не пропустит. Он никому не позволит мне помочь. Я должен сам спасти себя. – Он задохнулся и закрыл глаза.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Хент, сжимая руку юноши. Он счел бы все это бредом, но, поскольку Китс находился в полном сознании (редкий случай за последние двое суток), Хент решил расспросить его подробнее. – Что значит «сам спасти себя»?

Китс широко открыл глаза. Светло-карие, с лихорадочным блеском.

– Уммон и другие пытаются заставить меня спастись, принять на себя роль божества. Приманка для белого кита, мед для высшей… мухи. Беглое Сопереживание должно найти свое пристанище во мне… во мне, мистере Джоне Китсе, пяти футов роста… А затем начнется примирение.

– Какое примирение? – Хент наклонился над поэтом, стараясь не дышать на него. В ворохе простыней и одеял Китс казался иссохшим мальчиком, но исходящий от него жар обволакивал всю комнату. В сумраке его лицо мерцало бледным овалом. Хент не замечал золотой полоски солнечного света, ползущей по стене, но Китс не мог оторваться от последнего знака уходящего дня.

– Примирение человека и машины. Творца и творения. – Китс закашлялся и выплюнул в тазик, подставленный Хентом, комок красной слизи. Откинувшись на подушки, передохнул и, тяжело дыша, добавил: – Примирение человечества с теми расами, которые оно пыталось истребить, Техно-Центра с человечеством, которое он хотел ликвидировать. Прошедшего через муки эволюции Бога Связующей Пропасти с его предшественниками, пытавшимися его уничтожить.

Хент покачал головой и перестал записывать.

– Не понимаю. Вы можете стать этим… мессией… покинув свой смертный одр?

Бледный овал лица Китса задрожал на подушке. Казалось, он смеется.

– Каждый может, Хент. Величайшая глупость и гордыня человеческая. Мы принимаем нашу боль. Освобождаем дорогу нашим детям. Это дает нам право стать Богом, о котором мы мечтаем.

Хент опустил глаза и увидел, как его рука сжимается в кулак.

– Если вы это можете – стать такой силой… тогда сделайте это. Вытащите нас отсюда!

Китс снова закрыл глаза.

– Не могу. Я не Тот, Кто Придет, а Его Предтеча. Не крещенный, но креститель. К черту, Хент, я вообще атеист! Даже Северн не мог убедить меня в реальности всей этой дребедени, когда я тонул в смерти! – Китс с пугающей силой вцепился в рукав Хента. – Запишите это!

И Хент потянулся за древним пером и грубой бумагой, торопясь запечатлеть на ней слова, нашептываемые поэтом:

…но я уже читаю сам

Урок чудесный на лице безмолвном

И чувствую, как в бога превращает

Меня громада знаний! Имена,

Деянья, подвиги, седые мифы,

Триумфы, муки, голоса вождей,

И жизнь, и гибель – это все потоком

Вливается в огромные пустоты

Сознанья и меня обожествляет,

Как будто я испил вина блаженных

И приобщен к бессмертью?[14]

Китс прожил еще три мучительных часа. Как пловец, он выныривал из пучины агонии, чтобы сделать судорожный вдох или пробормотать какую-нибудь нескладицу. Один раз, уже в полной темноте, он потянул Хента за рукав: