– Да, Фрэнк.

Джин послушно отправилась на кухню.

– А после еды мы идем в постель, – крикнул я ей вслед.

Только вышло совсем не так, как я ожидал. В доме были одни консервы, а новую плиту еще не подключили, и даже их разогреть не удалось.

А потом… Допускаю, что хотел слишком многого. Наверное, три года отсутствия – и в самом деле очень долго. Ни тепла, ни удовлетворения я не получил. Зато почувствовал себя злым и обманутым. Долго не мог уснуть, а когда мне все же это удалось, увидел сон.

Мне снилось, что я сплю и вижу кошмар. Гудит сирена, но я не могу проснуться. Пришло срочное сообщение. Я с трудом шевелюсь. Что-то идет не так. Маяк отключился или радар обнаружил новый метеорный поток. Нужно проснуться…

Открыв в темноте глаза, я сразу понял, что нахожусь не в той комнате, где пробыл три нескончаемо долгих года, а в собственной спальне на Земле. Сон во сне – не ночной кошмар, а явь. Заработанные деньги утекли, потрачены, выброшены на ветер.

Я повернулся на бок. Джин ушла. Джин, бывшая блондинка, а теперь с огненно-рыжей шевелюрой, с крашеными сосками и вялым, ленивым телом…

Из гостиной доносились голоса. Через груды вещей я пробрался к двери. Джин в ночной сорочке не мигая смотрела в телевизор. На лице мерцали отсветы от пляшущих по экрану красочных пятен. Холодный ужас, возникающий при виде жестокого, ничем не мотивированного деяния, сменила еще более холодная злость. Я опустил глаза и увидел, что держу в руке медный подсвечник. Откуда он взялся, не помню.

Я с размаху ударил подсвечником по экрану. Стекло разлетелось вдребезги, стало темно. Я ударил еще раз. Деревянный корпус раскололся на куски. Я без устали молотил подсвечником, пока телевизор не превратился в крошево, а сам подсвечник – в кусок покореженного металла. Только после этого моя рука тяжело опустилась.

Насмерть перепуганная Джин смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Фрэнк… – выдавила она дрожащим голосом. – Я…

– Иди в постель.

Она встала и медленно пошла к двери, то и дело оглядываясь. Я опустился на пол у груды обломков.

Что это – ночной кошмар или реальность? Все происходило будто в страшном сне, где совершались необъяснимые, бессмысленные действия. Неужели я все еще в своей койке, в полом металлическом шаре в поясе астероидов? Никогда раньше я не видел снов во сне.

Рука болела. Из нескольких небольших порезов капала кровь. В ванной я перевязал руку полотенцем. Вернувшись в гостиную, сел и уставился на обломки телевизора. Там меня и застал рассвет. Наконец я пошевелился. Надо куда-то обратиться за помощью, за объяснением. Мне было известно только одно такое место.

Рука перестала кровоточить. Я не спеша оделся. Уходя, запер все двери и убрал ключи из замков. По возвращении хотел застать Джин дома. Все-таки нужно разобраться, как нам дальше жить.

Высокое здание, расположенное недалеко от Таймс-сквер, стремилось ввысь, туда, где ночью сияли звезды. Солнце жарило нещадно. Отовсюду раздавались рождественские песнопения.

По фасаду над входом были выгравированы слова: AD ASTRA PER ASPERA[45]. Девиз штата Канзас. Хотя надпись красовалась там вовсе не по этой причине. Раньше я считал ее девизом нашего времени, но теперь уже не уверен. Может, его заменили на что-то другое, не столь бравурное и решительное.

– Проходите, – пригласила секретарша. На ней было платье, и выглядела она в нем куда соблазнительнее, чем вся эта нагота на улице. – Мистер Уилсон ждет вас.

Я пересек порог кабинета, того самого, из которого вышел немногим более трех лет назад, прежде чем отправиться к звездам.

– Вы знали, что я вернусь? – задал я вопрос.

Моложавый собеседник глядел на меня сочувственно, по-человечески.

– Конечно, – отозвался он.

– Что произошло? – в смятении спросил я. – Или дело во мне? Что случилось с миром? Что мне делать?

– Слишком много вопросов, – задумчиво ответил Уилсон. – Чтобы ответить на них, наверное, стоит начать с самого начала. Вы тогда только покинули Землю. Нам, тем, кто наблюдал за развитием, это не кажется столь ужасным. Однако могу себе представить ваше потрясение. Помните, мы предлагали продлить контракт?

– Провести еще три года черт знает где? – содрогнулся я.

– Да, – благожелательно произнес Уилсон. – Так вот. Все к тому и шло. Неизбежно, полагаю. Если изменение и кажется внезапным, то лишь потому, что все осуществилось одномоментно. Не стоит забывать и об Институте рекламы: финансируемый рядом благотворительных фондов, он занимается изучением основ психологии рекламы. Исследования увенчались успехом, а потом уже было поздно. Стало невозможно хранить тайну.

– Тайну чего?

– Рекламы. Из искусства она превратилась в науку. Вы, наверное, помните, для чего нужна реклама, – улыбнулся Уилсон. – Сделать так, чтобы человек захотел приобрести ненужную ему вещь или почувствовал потребность в том, чего не хотел покупать. Доведите это до совершенства – и получите наше общество.

Он вкратце рассказал, как развивается наука, а я попытался вникнуть.

Никто не несет личной ответственности. Отчасти это продукт групповой работы, отчасти – стечение скрытых тенденций. До проведения научных исследований рекламщики действовали вслепую. И случайно нащупали несколько базовых элементов. К примеру, раздражение и связанное с ним повторение. Долгое и частое раздражение неизбежно приведет к тому, что зудящее место захочется почесать. Единственный способ избавиться от зуда – купить желаемое. Такое открытие сделал Институт рекламы. Вернее, заново открыл и усовершенствовал. Это касается и других областей. Например, искусства. Современные виды искусства тяготеют к примитивной коммуникации, влияющей непосредственно на чувства и не затрагивающей высших мозговых центров. Что замечательно вписывается в концепцию. Эти виды искусства нужно изменить. Усовершенствовать. Задействовать.

Допустим, современная поэзия. Неоправдавшиеся надежды. Ритмы. Четверостишия. Политональная музыка, отсутствие запоминающихся мелодий. Отсутствие образности в современном изобразительном искусстве. Неэстетично, непривычно, неинтеллектуально. Примитивно. Раздражение и повторение. Раздражение и повторение. В рекламе это использовалось давно, но никогда не рассматривалось с научной точки зрения. Рекламщиков сдерживало сочувствие к людям, останавливали жалобы мыслящей части общества. Они забывали, что потребительская масса не жалуется. Она покупает. Наука не знает жалости. Чтобы оставаться наукой, ей приходится быть беспощадной. Ученые, ищущие решения или применяющие знания на практике, – не люди, а думающие машины. Эмоции тормозят процесс мышления; обволакивают холодную истину теплой, вводящей в заблуждение пеленой. Избавьтесь от них! Подавите эмоции! Истина должна быть голой.