— В какой церкви?

— В евангелической. У них часовня на Крулевской улице.

— Стало быть, вы христианка? — предположил Аса-Гешл.

— Я приняла христианство, когда мне было четыре года.

Последовала долгая пауза. Аса-Гешл вспомнил, что Герц Яновер когда-то рассказывал ему про какого-то выкреста, Фишелзона, бывшего раввина в Талмудическом братстве, автора пары книг. Сидящая рядом девушка опустила меж тем головку и рассматривала свои ухоженные руки.

— Господин Яновер, — сказала она, прерывая молчание, — бывал у нас дома. Одно время отец хотел, чтобы я учила иврит. Господин Яновер давал мне уроки.

— И выучили?

— Увы, совсем немного. Вместо того чтобы заниматься, мы все время болтали. Про вас я знаю давно, с раннего детства. Как вы сбежали из местечка, как приехали в Варшаву — всю вашу историю.

— Неужели?

— Он даже рассказывал мне, что вы пишете книгу.

Аса-Гешл прикусил губу.

— Не книгу, — пояснил он. — Диссертацию. Я так ее и не закончил.

— Сколько помню, вы предложили создать исследовательский центр для проведения экспериментов по определению чистого счастья. Помню, эта тема меня тогда очень заинтересовала.

— Я уж и сам про нее забыл.

— Весь вопрос в том, где такой центр может быть создан. Разве что в вакууме.

— Почему же в вакууме?

— Потому что любое конкретное место будет обязательно зависеть от окружающих общественных норм и, разумеется, идеологических представлений, которые…

— Вы, я вижу, марксистка. Я, собственно, никогда не говорил о чистом счастье.

— Философы вообще любят все «чистое». Чистый разум, чистое счастье, чистая мораль. Кстати, вы танцуете?

— К сожалению, нет.

— У вас есть сигареты?

— Простите, не курю.

— Что же вы в таком случае делаете?

— Тревожусь.

— Что ж, дело хорошее. А пока вы пребываете в тревоге, мир становится добычей таких, как Муссолини, Пилсудские, Макдональды.

— Пусть этот мир катится ко всем чертям.

Пани Барбара хмыкнула:

— Вы, я смотрю, декадент, а? Все симптомы налицо. Пойдемте со мной. Хочется посмотреть, как танцуют.

Они встали. Из-за буфетной стойки выскочила официантка и бросилась за ними. Аса-Гешл забыл заплатить за пиво.

4

Пока Аса-Гешл и Барбара добирались до танцевального зала, музыка смолкла, однако танцплощадка была по-прежнему забита до отказа. Танцующие стояли парами и не сводили глаз со сцены. Представление продолжалось. Великан демонстрировал свою силу: ломал цепи, гнул железные прутья, подставлял голую грудь под удары молотком, которые наносил ему какой-то юнец. Силача сменил маг, маленький человечек в блузе и в шейном платке. Что-то тараторя тоненьким голоском, он стал махать платком над стаканом, свечой и какими-то монетами. Из глубины зала разобрать, что он говорит, было сложно. Когда сеанс магии подошел к концу, на сцену вынесли стулья для членов жюри конкурса красоты. Абрама среди них почему-то не было. Аса-Гешл огляделся по сторонам, нет ли поблизости Адасы, или Маши, или Гины, но вокруг мелькали лишь незнакомые лица.

Пани Барбара скорчила гримасу.

— Здесь вся улица Налевки, — сказала она.

— У жителей Налевки такое же право на существование, как и у всех остальных.

— Не спорю. — Она открыла сумочку, достала зеркальце и пудреницу. — Настроение у вас, по-моему, неважное, — сказала она. — Как ни странно, когда я хожу на балы, особенно на балы еврейские, у меня тоже портится настроение.

— Отчего же в таком случае вы не ходите на польские балы?

По ее лицу пробежала тень.

— Видите ли, я оказалась между двух народов, поляков и евреев. Из-за своей миссионерской деятельности папа всегда много общался с молодыми евреями. Одно время я училась в Евангелическом институте, однако после отъезда во Францию растеряла все связи. Вы ведь тоже, судя по всему, аутсайдер.

— Я всю жизнь был аутсайдером.

— Почему?

— Не знаю. Мне всегда не хватало веры, объединяющей людей.

— Когда вы вернулись из России?

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году.

— И революция не оказала на вас никакого влияния?

— Марксистом я не был никогда.

— А кем? Анархистом?

— Не смейтесь надо мной, но мне и сейчас кажется, что нет системы лучше, чем капиталистическая. Я вовсе не хочу сказать, что она хороша; она очень жестока — но таков человек, таковы законы экономики.

— Какая чушь! Что ж, по крайней мере, вы искренни. Другие прячутся за пустой болтовней. А как вы относитесь к сионизму? Вы не сионист?

— Что-то не верится, что евреям когда-нибудь дадут землю. Просто так никто никому ничего не даст.

— Это верно. Вот поэтому-то и приходится сражаться.

— Сражаться за что? Чем кончались все войны? Что нам дали революции? Голод и потоки глупых речей.

— Если это все, что вы увидели в Советской России, вас можно только пожалеть. С таким мировоззрением, как ваше, я бы уж давно повесилась.

— Скептики тоже хотят жить — может, даже больше, чем верующие.

— Ради чего? Я слышала, у вас есть ребенок. Как можно растить ребенка с таким отношением к жизни?

— Детей я не хотел иметь никогда.

— Получается, что вас насиловали! Стыдитесь! Вы прячетесь за собственной трусостью. Могу я задать вам нескромный вопрос?

— Спрашивайте, что хотите.

— Я слышала про вас столько, что у меня такое чувство, будто мы старые друзья. Ваша жена такая же, как вы? Так же далека от жизни?

— Да, но иначе. Она по природе — верующая. Одна и из тех, для кого любовь — это Бог.

— Что ж, стало быть, она обрела своего бога.

— Плохого бога. Бога, который постоянно ее покидает.

— Бедная! Мне бы хотелось с ней познакомиться. Герц Яновер говорит о ней в превосходной степени. Вы, помнится, сказали, что она здесь?

— Да. Мы потерялись.

— Ах! Может, я задаю слишком много вопросов, но так уж я устроена. Не хотите отвечать — скажите прямо.

— Спрашивайте, ради Бога. Я ужасно рад, что нашелся человек, который со мной разговаривает.

— Почему вы не доучились? Почему не закончили книгу? Охота пропала?

— Это долгая история. Когда я вернулся из России, мне пришлось многое на себя взять. Я должен помогать матери. Сестра очень бедна. У меня двое детей: сын от первой жены и маленькая дочь от нынешней. Вы и представить себе не можете, сколько сил уходит на самое необходимое.