Он поежился, отгоняя от себя слишком уж фантастичные предположения, поднял воротник и прибавил шагу, размышляя, как бы ему это все уточнить?..

И уже несколько минут спустя, невидяще глядя в трепещущее стекло метровагона, за которым с грохотом пролетали белые блямбы фонарей, чувствовал острый озноб, явственно погружаясь в толщу времени — в толщу времени такого густого и плотного, что впору было им захлебнуться, пропасть, не вынырнуть обратно!.. Вагон дрожал и ухал, и летел, и мчался, оставляя за собой не пространство, а время… да, время! Оно не исчезало; оно кристаллизовалось, выпадало из расплава сиюминутной жизни, медленно оседало, слоилось, тонкими пластами накрывало более ранние пласты, под которыми лежали еще более ранние, а под ними — еще… Время можно было расщеплять, будто пластину слюды… внимательно вглядываться, напряженно рассматривать… и все же не понимать — какое оно? Белое? Черное? Синее? Красное? Желтое? Время истории имело странный цвет, время истории рядилось в обманные цвета побежалости — в те неуловимые, ускользающие, переменчивые цвета, которыми играет поверхность остывающего металла…

* * *

— Он умер лет сто назад! — сказал в самое ухо чей-то глуховатый голос.

Бронников открыл глаза и некоторое время растерянно смотрел на рыжее пятно с хвостом и лапами.

Реальность медленно выплыла к нему, и он понял, что видит всего лишь коврик на полу, частично освещенный солнцем из окна. И в который уже раз подумал: вот почему сто лет! Вот что имел в виду Криницын! Он, Бронников, проживет свою жизнь и умрет, а потом пройдет еще сто лет, и только тогда почти неслышная речь Ольги Сергеевны достигнет чьего-нибудь слуха! Только тогда его книгу можно будет напечатать!.. Но для этого ее сначала нужно написать!

Он неслышно застонал, потянулся, до хруста напрягая залежавшиеся за ночь суставы.

И вдруг услышал телефонный звонок, настойчиво задребезжавший за дверью. Трель… еще одна… еще!..

Бронников поднял голову и взглянул на часы. Время едва перевалило за половину девятого.

В коридоре послышались звуки мышиной побежки.

— Алло!

Выслушав, Алевтина Петровна пробормотала какой-то незначительный ответ и тут же робко постучала в дверь.

— Герман Алексеевич! Это вас!

«Господи! С Лешкой что-то!» — ужаснулся Бронников, сметая одеяло и хватаясь за халат.

— Иду! иду!

Запахивая полы, он торопливо вышел в коридор. Алевтина Петровна, протягивая трубку, сделала страшные глаза и сказала шепотом и со значением:

— Женщина какая-то!

— Спасибо… Алло!

— Герман Алексеевич? Минуточку, я вас соединяю с Василием Дмитричем…

Затем что-то пикнуло, хрупнуло, крякнуло, и через несколько секунд басовитый бодрый голос пророкотал в самое ухо:

— Герман Алексеевич? Доброе утро! Кувшинников беспокоит.

— Утро добрым не бывает, — хмуро ответил Бронников. — Здравствуйте.

— Ну, зачем уж вы так сразу! — хохотнул собеседник. — Не бывает! Еще как бывает! Если с вечера не усердствовать, то ведь еще какое доброе!..

«Вот скотина!» — бессильно подумал Бронников и с легким остервенением оборвал:

— Простите, чем могу, так сказать, служить?

— Гм!.. — Кувшинников солидно откашлялся. — Мне, Герман Алексеевич, служить не надо. Мы с вами Родине должны служить. Всеми своими перьями. И всей, если можно так выразиться, душой… Вы о последних событиях слышали?

— О каких именно? — насторожился он.

— Об оказании братской помощи афганскому народу.

— Разумеется. Кто же не слышал…

— И как же вы к ним относитесь? — спросил Кувшинников.

— Я-то? Да как вам сказать… — Бронников замялся, выгадывая время. Новые новости! Теперь он должен ему докладывать, как относится! Совсем сдурели они! — Боюсь, это долгий разговор, не телефонный.

— Верно! — почему-то обрадовался секретарь. — Не телефонный! Поэтому вы, Герман Алексеевич, подъезжайте ко мне! И поговорим!

— К вам? — тупо переспросил он, понимая, что Кувшинников опять его купил. — Когда?

— Немедленно! — грохотал Кувшинников. — Это в ваших интересах, поверьте! Тут дело, знаете ли, такое, что отлагательств не терпит! Дело всей вашей жизни фактически! Давайте! Жду!

И тут же, сволочь такая, положил трубку, и у Бронникова не оказалось даже способа уточнить, в чем, собственно, дело и знает ли это кувшинное рыло, который час, — и осталась лишь возможность негромко выругаться, каковой он немедленно и с успехом воспользовался.

Дело всей жизни… что он имел в виду?.. в ваших интересах, видите ли… и при чем тут ввод войск?.. Умываясь и снимая со щек облака пены, а потом наблюдая, как быстро прозрачная медуза белка превращается в аппетитную молочно-белую блямбу, украшенную двумя оранжевыми глазами, а потом вымазывая корочкой хлеба последнюю каплю масла, а потом моя сковородку, тарелку и стакан, а потом уже и одеваясь, и повязывая галстук, и хлопая по карманам пиджака — он все размышлял насчет этого дела, смутно подозревая, что оно непременно обернется какой-нибудь гадостью.

Однако действительность превзошла все ожидания.

Когда он вошел в кабинет, Кувшинников, вопреки обычной практике, поднялся и пошел к нему навстречу.

— Рад, рад! — говорил он, широко улыбаясь. — Уж простите, что в такой ранний час! У нас ведь тут, — он с картинным отчаянием махнул рукой, — ни дня ни ночи… мы, как говорится, и спим-то вполглаза!.. Да и потом, знаете? Кто рано встает, тому бог подает! Вы садитесь, садитесь!

Бронников сел.

Сел и Кувшинников. И тут же посерьезнел.

— Наслышан я о ваших бедах, Герман Алексеевич, наслышан…

— О каких бедах? — спросил Бронников, собираясь задать этот вопрос самым безразличным тоном — мол, какие это у меня, по-вашему, беды, — однако горло в самый неподходящий момент предательски сжалось, и он сказал это, тяжело сглотнув. — Каких?

— Да издатели эти наши! — Кувшинников досадливо поморщился. — Нет, ну честное слово: их же не поймешь! То заключают договор, то расторгают… я и сам-то, бывало, сколько раз!..

И снова махнул рукой — мол, такая с ними беда, что и вспоминать не хочется. А Бронников, холодно на него глядя, подумал: «Ну какая же все-таки сука!..»

— Но дело не в этом… Вы ведь про академика Сахарова слышали?

— Слышал, — осторожно согласился Бронников. — Отец, так сказать, советской атомной бомбы…

— Ой, да бросьте вы! — отмахнулся Кувшинников. — Западных голосов наслушались? Отец! Свечку он держал, когда другие бомбу делали!.. Хоть, конечно, и довольно известный физик… Орденоносец все-таки, трижды Герой Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий! Ну казалось бы — что еще надо?!