Она была в тяжелом, из толстого серого сукна, расстегнутом пальто, напоминающем солдатскую шинель, под ним – темно-вишневый спортивный костюм, штаны которого заправлены в зимние сапоги – старые, со стесанными каблуками. Тебя всегда раздражали люди, позволявшие себе дефилировать по улицам Москвы в трениках, ты видел в этом верх неуважения к окружающим, и в частности к себе, и эту женщину извиняла только ее, мягко говоря, странность. Нет, ты не испытывал к ней интереса не только мужского, но и человеческого, да и сочувствия она почти не вызывала, разве что удивление.

«Что ей от меня нужно?» – спрашивал ты себя и не находил ответа.

На голове ее была шелковая красная в белый горошек косынка, каких давно никто не носит, да и не по сезону. Косынка сбилась на затылок, открывая серые спрятанные под пальто волосы.

Что-то там у нее с кассиршей не складывалось: то ли денег не хватало, то ли сдачи не было. Обессиленный и обезволенный произошедшим у памятника Достоевскому, ты равнодушно наблюдал, как она заглядывала в свой старомодный кошелек, рылась в карманах пальто, из которого на пол выпал сложенный пополам знакомый бумажный листок объявления с припиской от руки внизу: «10 000 у. е.».

«Не бежать, только не бежать», – поняв наконец все, приказал ты себе и, резко повернувшись, торопливо запихнул жетон в прорезь турникета.

Нет, ты и в самом деле не бежал, но так быстро шел, точнее – уходил, что очень скоро уже стоял в вагоне метро, вытирая со лба мокрый холодный пот.

Ноги в коленях противно дрожали, и поискав глазами свободное место и найдя его, ты торопливо подошел и сел, а когда напротив остановилась старушка с хозяйственной сумкой, закрыл глаза.

«Ну всё, надо сдаваться, – думал ты нервно и зло. – Тебя уже не только менты, но уже и городские сумасшедшие опознают. И все хотят на тебе заработать. И Федька Смерть, и белый негр, и эта фанатка Достоевского…»

Вспомнилась та советская баба, с которой стоял у стенда с объявлениями и смотрел на себя, себя не узнавая. Как там она говорила: «Это надо его не просто найти, надо его к своим везти, к ментам знакомым».

«К своим, значит, везла, Варвара, “маточка, голубчик”», – мстительно думал ты.

«Всё, набегался, конец, капут, руссише литературен шнель капут, и ты, Золоторотов, шнель капут тоже», – невесело усмехаясь, думал ты.

«И нет никакого смысла ждать вечера, встречаться с Кульманом», – думал ты.

«Сдаваться, сейчас же сдаваться, сдаваться немедленно и бесповоротно», – думал ты.

Выяснив, что едешь в направлении противоположном «Новослободской», где находится твоя Бутырка, успокаиваясь от принятого решения, ты вышел на следующей станции и, перекладывая из одной руки в другую тяжелый и ненужный атеистический словарь, двинулся на платформу напротив.

«Надо было забыть его в вагоне. Ну ничего, забуду в этом. Хотя нет, нельзя, подумают, что внутри бомба, и опять из-за меня будут у людей неприятности», – думал ты, входя в вагон, оставляя за спиной все, что произошло в эти дни: невольный побег, бестолковую волю, прапорщика Лёху, академика Басса, Федьку Смерть, Ир, Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забудешь, и эту сумасшедшую.

Народу в вагоне было много, но видя, что никто не садится на освободившееся место, сел, подумав с усмешкой, что еще насидишься в общей, хотя вряд ли теперь тебя поместят в общую, скорее в штрафной изолятор – в тюрьму в тюрьме.

И подняв глаза, увидел ее.

Она сидела прямо напротив, съежившись, сжавшись, подобрав под себя ноги – маленькая, жалкая, некрасивая, и плакала, вытирая слезы мокрым носовым платком.

Слева и справа от нее сидели люди, делая вид, что не замечают плачущую. Никто не спрашивал, почему она плачет, что случилось и не нужна ли ей помощь. Оно понятно – спросишь, скорее всего, не ответит, а то и просто пошлет, у кого чего не случается – у всех все случается, хотя и не все плачут, и уж точно всем не поможешь, поэтому никто в ее сторону даже не смотрел.

Один ты знал, почему плакала эта странная женщина – она плакала потому, что потеряла тебя.

Поняв это, ты смутился, кратковременно испытав почти неведомое тебе чувство мужского самодовольства и гордости. В самом деле, никто и никогда, ни одна женщина из-за тебя не плакала. Мама плакала, когда застрелилась Юлия Друнина, Женька рыдала, когда убили Влада Листьева, так рыдала, что даже, помнится, позавидовал, никто и никогда – ни дома, ни в школе, ни на работе, хотя и не страдал от этого и никогда этого не желал, а вот – погордился.

Нет – какая-то хорошо одетая дама, проходя мимо, наклонилась и, сочувственно заглядывая в глаза, спросила плачущую, не может ли она ей чем-нибудь помочь, однако та помотала головой, отказываясь от помощи, не сказав ни слова, и, довольная собой, дама пошла дальше.

Плачущая женщина трогательна и беззащитна, если, конечно, не напоказ плачет, и эта незнакомая поклонница Достоевского была сейчас трогательна и беззащитна. Ее было жалко, так жалко, что ты даже забыл о выпавшем из ее кармана объявлении о розыске тебя с обещанием заплатить за твою поимку десять тысяч у. е., а вспомнив, устыдился – ну не могла она хотеть тебя за деньги сдать – не могла!

И тебе захотелось подняться, подойти к ней и сказать: «Не плачьте, пожалуйста, не надо плакать, вот он я, никуда не делся!»

Разумеется, не подошел и не сказал, но был готов, чтобы она тебя сейчас увидела, однако странная поклонница творчества Достоевского в своем несчастии не видела никого, и в первую очередь тебя, хотя ты сидел прямо напротив.

На очередной станции в вагон ввалилась толпа, которая встала между вами стеной, а когда на следующей остановке толпа вывалилась, напротив сидела уже не плачущая женщина, а ухмыляющаяся девица, и тут ты не просто растерялся, а, я бы даже сказал, испугался.

Испугался, что потерял.

Потерял и тут же снова нашел!

Снова нашел…

Теперь она стояла у противоположной двери и уже не плакала, а смотрела невидяще на пролетающую за стеклом мрачную мимолетность подземки. Была в той загадочной женщине какая-то человеческая автономность, отъединенность от всех, ни на кого непохожесть… Все вокруг были, как все – один на другого похожий, даже Перегудова Антонина Алексеевна, которую никогда не забудешь, походила на Татьяну Доронину в молодые годы, а эта одна такая была…

На сером лице с припухшим носом и припухшими же красными глазами, с бледными пятнами нервного румянца на щеках не было ни капли косметики, но это не отталкивало взгляд, а наоборот, привлекало.

Во всяком случае – твой.

У нее были крупные черты лица: нос, губы, подбородок – черты лица человека цельного и сильного, только что пережившего какую-то очень большую потерю. Серые с длинными мокрыми от слез ресницами глаза смотрели в одну точку удивленно и растерянно, на губах блуждала неуверенная улыбка, в которой были одновременно обида, прощение и вина.