Неприятие Государственной Думы восходило к архетипу отношения народа к Думе боярской. Старинный идеомиф о том, что бояре-крамольники изводят царя – народного радетеля, экстраполировался в контекст политической конъюнктуры Февральской революции. Министры Временного правительства – это думские бояре-узурпаторы, низложившие царя. За такими политическими декорациями, как Директория, угадывался образ «семибоярщины». Переезд А. Ф. Керенского в царский дворец, где он работал в кабинете и спал в опочивальне Александра III, укрепляли народ в правильности его догадки. Муссировались слухи, будто бы председатель Временного правительства даже примерял на себя тайно царскую корону и усаживался на престол. Большевистская же революция воспринималась через призму архетипа покончившего с семибоярщиной «народного ополчения». Оставалось в соответствии со сценарием смутного времени утвердить нового царя. А между тем на пост наркома по делам национальностей в первом большевистском правительстве был назначен И. В. Сталин…[68]

Большевизм, вышедший из среды социал-демократии, представлял собой отрицание конформистского социал-демократизма. Ленинизм выступал как синтез марксизма и народнической традиции. Несмотря на декларируемую приверженность большевиков марксистской идеологии, ее основополагающие принципы были выхолощены в ходе строительства реального социализма. Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятным перспективу «консервативной революции» под социалистическими знаменами. Слово «большевик» вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином «большак», обозначавшего руководителя общинным миром. «Красная» семантика также оказалась наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы. Принципы коллективного землепользования отражали традиционные эгалитарные нормы социального устройства русской деревни. Аграрный смысл революции заключался в ликвидации чужеродной частнособственнической модели обустройства села. Коллективизация была жестокой и неумело проведенной, но исторически неизбежной хирургической операцией по восстановлению национальных форм бытия общины. Система Советов также оказалась ближе народной ментальности, чем западно-европейский принцип организации власти на основе многопартийной выборности. С другой стороны, коллегиальная модель республиканизма подменялась цезаризмом как квазимонархической системой, основанной на архетипах царистской традиции патерналистского сознания народа. Цезарь и Советы были обозначением на новый лад институтов допетровской органической Руси – Царь и Собор. О парадоксальном характере народного восприятия Ленина как носителя идеи самодержавной Руси свидетельствует письмо на имя председателя СНК от И. Павлова: «Симбирскому дворянину Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину).

Честь и слава Вам, Владимир Ильич! Как маг и чародей, Вы сумели заставить русский народ забыть и простить Николаю Второму все его прегрешения и властно повернули его вновь на путь Монархизма. Умело и незаметно, не словами, а делом Вы с очевидностью показали всему миру нелепость социалистических теорий и мудро, как сказочный змий, зажгли сердце русского народа непримиримой ненавистью к подлому и продажному племени иудеев. Да, пусть многое погибло! Но всякий, кто только может хоть немного смотреть в будущее, скажет, что это к лучшему. Сейчас разрешение проблемы социализма и вопроса о собственности, равным образом дело монархизма поставлено на верный путь и обеспечено на долгие годы. И это исключительно благодаря симбирскому дворянину Ульянову. Честь и хвала Вам, Владимир Ильич! Убежденный монархист Павлов. 26 декабря 1919 года».[69]

Большевики-черносотенцы

Практика строительства социализма в одной стране приводила к смене ориентиров от космополитического мессианства мировой революции к имперскому конструированию. Н. А. Бердяев писал о коммунизме в качестве русской идеи: «На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу, играют унизительную роль. Они не понимают, что, присоединяясь к Третьему Интернационалу, они присоединяются к русскому народу и осуществляют его мессианское призвание… И это мессианское сознание, рабочее и пролетарское, сопровождается почти славянофильским отношением к Западу. Запад почти отождествляется с буржуазией и капитализмом. Национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведет к национализму и националистической международной политике».[70]

Ленинская теория построения «государства нового типа» как глобализации опыта Парижской коммуны расходилась с практикой построения советской политической системы по образцу старорежимных учреждений. Сразу же после захвата власти большевиками некоторые из их либеральных оппонентов заговорили о термидорианской сущности октябрьского переворота и даже о его право-реакционной подоплеке. Уже 28 ноября (11 дек.) 1917 г. один из лидеров меньшевистского крыла социал-демократии А. Н. Потресов предупреждал, что «идет просачивание в большевизм черносотенства».[71] Приблизительно в то же время на страницах эсеровской газеты «Воля народа» публикуется статья В. Вьюгова с симптоматичным названием «Черносотенцы – большевики и большевики – черносотенцы», в которой автор пишет даже не о «просачивании» черносотенных элементов, а о черносотенной сущности большевизма. Политика Смольного усматривалась им в восстановлении «старого», т. е. дофевральского строя.[72]

Этический императив сменовеховской позиции, заключавшейся в рассмотрении имперского могущества России в качестве высшей ценности, также основывался на тезисе о большевистском термидоре. Призыв «В Каноссу!» являлся следствием оценки исторической миссии большевиков как «собирателей земли Русской». Разъясняя перед эмигрантской аудиторией консервативную трансформацию революции, С. Чахотин писал: «История заставила русскую «коммунистическую» республику, вопреки ее официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановления и увеличения русского международного удельного веса. Странно и неожиданно было наблюдать, как в моменты подхода большевиков к Варшаве во всех углах Европы с опаской, но и с известным уважением заговорили не о «большевиках», а… о России, о новом ее появлении на мировой арене».[73]