Еще до отречения Николая II от престола, 1 марта 1917 г. правительства Англии и Франции официально сообщили о поддержке Февральской революции. Через послов объявлялось о вступлении «в деловые сношения с Временным Исполнительным Комитетом Государственной Думы, выразителем истинной воли народа и единственным законным временным правительством России».[95] Ллойд Джордж, выступая перед парламентом, не мог скрыть охватившей его радости. «Британское правительство, – комментировал премьер-министр сообщения об отречении царя, – уверено, что эти события начинают собою новую эпоху в истории мира, являясь первой победой принципов, из-за которых нами была начата война».[96]

Тот факт, что реэмиграция В. И. Ленина и его соратников происходила транзитом через территорию Германии и Швеции, не являлся секретом. Осведомленность об обстоятельствах их возвращения не стала препятствием организации торжественной встречи на Финляндском вокзале. Только когда через несколько месяцев обнаружилась реальная перспектива захвата большевиками власти, их переезд через Германию стал преподноситься как свидетельство о государственной измене.

Помимо большевистских лидеров, из швейцарской эмиграции германским транзитом возвращались в Россию видные представители руководства ПСР, меньшевистского крыла РСДРП, Бунда, Анархо-коммунистов, Социал-демократов Королевства Польского и Литвы, Польской социалистической партии, Поалей Цион, Сионистов-социалистов, Социал-демократической партии Литвы и др. Среди реэмигрантов были и принципиальные противники большевизма (например, П. Б. Аксельрод или Ю. О. Мартов). Однако из всего спектра партий только большевиков заподозрили в особом немецком покровительстве.[97]

Постфевральский распад

Октябрьская революция ознаменовала смену центробежных тенденций новой фазой имперостроительства.[98]

При Временном правительстве резко ухудшилось экономическое положение в стране. Закрытию подверглись свыше 800 крупных промышленных предприятий. Валовый объем промышленной продукции сократился по сравнению с 1916 г. на 36,4 %. Выплавка чугуна снизилась до отметки в 2,9 млн. тонн (в 1913 г. – 4,2 млн. тонн). К октябрю 1917 г. из имеющихся на юге России 65 домен работало только 33, при средней загрузке в 65 %. Прекратили функционировать 47 из 102 мартеновских печей. Добыча каменного угля составляла 80 % от уровня 1913 г. В состоянии разрухи пребывала железнодорожная инфраструктура. Средняя еженедельная погрузка снизилась с 70 тыс. вагонов в январе 1917 г. до 43 тыс. в ноябре. Государственный долг России превысил 60 миллиардов рублей, что составляло семнадцать довоенных годовых государственных бюджетов.

Десятки газет и журналов отравляли сознание населения дискредитирующими клеветническими сплетнями об императорской семье, царском правительстве, генералитете, офицерах. Чрезвычайная следственная комиссия изыскивала факты о государственной измене Николая II, подготавливая суд над императором. Из тюрем по амнистии были выпущены тысячи преступников, в том числе уголовников, незамедлительно влившихся «в революционный процесс».

Население после Февраля 1917 г., по всеобщим оценкам, как будто взбесилось. Четкая грань между насилием и тривиальным хулиганством отсутствовала. Многие эксцессы происходившей смуты не вписывались ни в парадигму классовой, ни в парадигму идейно-мировоззренческой борьбы. Не в первый раз в российской истории проявлял себя императив воли, враждебной любым государственным и правовым устроениям русского бунта? Один купеческий сын так описывал в дневнике проявление своей революционности: «Был у тятеньки на фабрике и ночью… все до одного стекла перебил! Давно в уме я эту мысль лелеял!»[99].

Революция сублимировала самые темные стороны человеческой психики. Осуществляемая под лозунгом социальности, она в плане доминации этических ценностных установок была асоциальна. Мародерство началось с первых же дней Февральской революции.

В деревнях происходил стихийный «воровской» захват земель. Традиционная круговая порука оказалась надломлена практикой расхищения бывших хозяйских имений, где каждый из общинников стремился «ухватить лучший кусок»[100]. Дабы не искушать соседей, резали на месте племенной помещичий скот.

Вопреки советско-марксистскому концепту о том, что революция осуществлялась в первую очередь руками классово сознательной части рабочих, авангарда, пролетариата, ударные силы революционной стихии формировали не они, а маргинальные и полумаргинальные слои социума. Но и этот вывод не есть довод дезавуирования российского революционного движения. Маргиналы, студенты, иммигранты, криминалитет играют значимую роль едва ли не во всех революциях. Лица, вырванные из устойчивых ниш социальной статусности, априори более революционны.

В деморализованном состоянии пребывала армия. Страну захлестнул поток дезертиров с фронта. Широкое распространение на фронте имели случаи, когда солдаты расправлялись с собственными офицерами, грабили и убивали мирное население. Численность дезертиров оценивается на 1917 г. в диапазоне от 1 до 2 млн. человек. Именно они выступили впоследствии в качестве наиболее активных революционных элементов на местах. Только революция, всеобщий правовой беспредел снимал с них ответственность за дезертирство. А ведь бежали-то в основном с фронта, захватывая боевое оружие. На весах революции оказывалось до двух миллионов находящихся вне закона вооруженных лиц.

В условиях войны значительные слои населения оказались в положении беженцев и вынужденных переселенцев. Определенные группы «инородцев» власти принудительно переселяли из прифронтовой зоны, боясь их сотрудничества с неприятелем, в глубь страны. А были еще военнопленные – свыше двух миллионов человек – и трудовые иммигранты из Китая. Тектонические миграционные сдвиги объективно определяли рост масштабов криминального мира.

Широкая амнистионная политика Временного правительства еще более повысила степень криминализированности. По разным подсчетам, численность маргинализованной части общества оказывалась «никак не ниже 20 млн. человек».[101] А это – более 15 % российского населения.

Поведение масс в 1917 г. имело все симптомы коллективного безумия. Впечатление, что «все сошли с ума» – характерный мотив относящейся к Февральской революции мемуарной литературы («революционная эпилепсия»). «После Февраля, – реконструирует настроения масс в 1917 г. в ставшей классической в историографии революции книге «Красная смута» В. П. Булдаков, – на улицы городов выплеснулась волна самых разнообразных манифестаций. Это обычно для любой революции, хотя в России, по тогдашним погодным условиям (необычно суровая зима), ситуация приобрела «масленичный» характер. Февральская революция в ту пору менее всего напоминала «кровавый карнавал». На Невский выходили женщины, требуя уравнения в правах во имя демократии; подростки с лозунгами «Детский социализм!» (лишнее подтверждение тому, что с идеалом социализма связывалось государственно-опекунское начало); решившие «перевоспитаться» уголовники; наконец, многочисленные «инородцы» в экзотических одеяниях – это более всего умиляло «чистую» столичную публику. В Москве 3 марта был «сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга». Все это было в алых тонах: нет человека, который не нацепил бы себе красного банта». 12 марта известный дрессировщик В. Дуров не только «возил по улицам куклы Распутина и Протопопова», но и «водил слона», причем на слоне была «алая попона с золотой вышитой надписью: «В борьбе обретешь ты право свое»! (По-видимому, это была не шутка, а форма агитации)[102]».