Жан-Жак, словно в насмешку, мелкими глоточками попивает пиво.

— Иди в задницу со своим культурным наследием…

11 ч. 54 мин.

Теперь красные крабы разделывают труп упорядоченно. Выстроились в цепочку, будто муравьи. Самые сильные отрывают куски гниющей синей плоти, дряблой, как размокшая бумага. Самые слабые ограничиваются транспортировкой. Лакомые внутренние части — кишки и прочие потроха, мозг — крабы выбрали прежде всего, они, словно опытные перевозчики, вынимают все, что можно, оставляя пустой и легкий остов.

Десятки крабов внезапно замирают.

Труп пошевелился.

Самые пугливые уже скрылись за исполинскими камнями мола. Другие, крохотные, выскакивают изо рта, словно мертвец, поперхнувшись, их выплюнул.

Тело снова замирает в неподвижности. Крабы опасливо разглядывают предмет, которым проткнут труп.

Круглый. Гладкий. Холодный.

11 ч. 56 мин.

Жан-Жак размахивает местной газетой, рискуя опрокинуться вместе со своим пластиковым стулом.

— Закройте глаза и пейте спокойно, друзья мои. Алкоголизм, малограмотность, насилие… Это написано черным по белому. Реюньон бьет все рекорды.

Кристос открывает глаза, тоже опустошает свой стакан, потом наконец включается в разговор.

— Рене, рабство отменили несколько лет назад. Если реюньонцы напиваются, все-таки виноваты в этом уже не белые господа…

Жан-Жак, поерзав, вытаскивает из кармана фляжку с ромом.

— А это? Зачем, по-твоему, ее придумали? Двести граммов белого рома в лавке за ту же цену, что пятьдесят у стойки…

— Тут я с тобой согласен, Жан-Жак! — вопит из-за стойки Стефано. — Пьянство в одиночку — это национальное бедствие… Разорение баров, преступление против человечества…

Рене решительно наливает себе еще рома.

— И я с тобой согласен, Жан-Жак. Культурное наследие острова — ром крепостью сорок девять градусов, и в бутылках! А не этот сиропчик в пузырьках, ограниченный администрацией до сорока градусов…

Кристос наклоняется на своем пластиковом стуле. Ему так нравится их недобросовестность в споре. Он наблюдает, как тихий ветер слегка надувает паруса стоящих на якоре судов. Порт печется на солнце. Рай. Счастье триста шестьдесят пять дней в году. Он и не знал, что на земле может существовать подобное место. Надо только раз в три года пережить циклон. Два дня не вылезать из-под одеяла. Терпимо.

Жан-Жак не сдается. Он сует под нос Рене фляжку с ромом.

— Попробуй, кретин… Сорок девять градусов. Достаточно купить коробку с вкладышем, три литра рома в пластиковом мешке с вмонтированным краником, и самому наполнять свою фляжку… Последнее изобретение, чтобы спаивать толпу…

Он встает и двигает руками, как пьяный кукловод.

— Друзья мои, либеральная глобализация дергает островитян словно паяцев, за две нитки, по одной в каждом кармане. Фляжка и мобильный телефон.

Рене тупо хлопает себя по карманам джинсов.

— И мне на это наплевать, — вопит Жан-Жак. — В высшей степени. Вот выйдем играть в шары, и, пока все реюньонские нищеброды будут прикладываться к фляжке перед тем, как бросать, я останусь чемпионом острова.

И, словно подчеркивая сказанное, Жан-Жак вскидывает руку с пивом. Рене, которого все это не убеждает, заливается смехом. Тоже хватает стакан с ромом и тянется к Жан-Жаку.

Чтобы с ним чокнуться.

Пытаясь изобразить провансальский акцент, говорит:

— Да ладно тебе, дурачок, мы вполне можем поладить…

Жан-Жак безрадостно смотрит на него.

— Не разговаривай со мной как с марсельским игроком, меня это…

— Да ты подумай, балда… Я тебе предлагаю помирить ром и пиво…

Жан-Жак скептически смотрит на свое пиво.

Рене торжествует:

— А как называется главная улица Марселя?

И сам дает разгадку своей шарады. В самом деле, первая часть ее названия — Канебьер — означает сахарный тростник, из которого делают ром, вторая — пиво.[18]

Кристос хохочет так, что чудом не падает вместе со своим пластиковым стулом.

Жан-Жак вздыхает. Оскорбленный до предела.

— Ну знаешь, Рене, — комментирует Стефано, подойдя к ним с новой порцией самсы, — это уж ты загнул.

12 ч. 01 мин.

— Кевин, там мертвец! Точно мертвец!

— Не валяй дурака, Рональдо! Давай живо подбери мой мяч и возвращайся… Не тяни время…

— Кевин, я не валяю дурака. Говорю тебе, там покойник, на камнях. И крабы его наполовину слопали.

12 ч. 05 мин.

Жан-Жак снова уткнулся в местную газету, всем своим видом показывая, что шутки друзей ему наскучили. Рене, запрокинув голову, смотрит на облака, окутавшие вершину Маидо.

Кристос блаженствует. Ему эта атмосфера нескончаемой ярмарки не надоедает. И впрямь немного напоминает праздничную мешанину толпы на Канебьер; конечно, народу здесь куда меньше, зато солнце печет круглый год. Кристос уже не мог вытерпеть холодов. Убрать садовую мебель. Сложить дрова. Самому уйти в дом. Иногда придурки из метрополии спрашивают, не скучает ли он по временам года, не надоело ли ему видеть неизменно синее небо, деревья, с которых не опадают листья, закат в один и тот же час… Они уверяют, будто по-настоящему могут оценить весну лишь после трех месяцев ненастья, по-настоящему наслаждаться отпуском только тогда, когда машина из-под хмурого неба катит к мистралю…

Идиотизм.

Как будто необходимо состариться, чтобы научиться ценить уходящее время, и надо на неделю сесть на диету, чтобы хороший ужин показался вкуснее. Чего-то себя лишать, чтобы заслужить удовольствие. Старая иудео-христианская мораль. Или мусульманская, или буддистская…

Кристос подумал, что сам он, возможно, исключение из правил…

Как правило, французы не задерживаются на острове дольше чем на пять лет, они откладывают свои 53 процента надбавки к зарплате чиновника, вкладывают сбережения в местную недвижимость, чтобы не платить налогов (спасибо Бессону, Периссолю, Жирардену и прочим), а потом живенько в метрополию, чтобы купить там домик своей мечты в пригороде. Ради детишек, объясняют они. Учеба.

Ну ладно, что правда, то правда, у него-то детишек нет.

Один креол из бригады Сен-Бенуа как-то сказал, что Кристос напоминает ему Люсьена Кордье, в «Безупречной репутации»[19] его играл Филипп Нуаре. Сначала Кристос обозлился. А потом стал думать. Надо смотреть глубже… Нуаре скучает в своей африканской деревне, цинично наблюдает за жизнью в тропиках. Убивает всех мудаков… У него, Кристоса, все совсем наоборот. Он здесь счастлив, как младенец, как кошка, как румяный плод, висящий достаточно высоко для того, чтобы его слопали. Парень из Сен-Бенуа, наверное, сказал так, потому что завидовал, у них там, на побережье, в год выпадает до шести метров осадков в виде дождя. Мировой рекорд! А здесь, в Зорейленде, — ни капли!