Утром Самсонов вернулся и завалился спать. Под вечер, проснувшись, он собрал нас в кружок.

– Шоссе, которое нам предстоит заминировать, – обратился он к нам, – имеет серьезное стратегическое значение для германского командования, для группы армий «Центр». Трасса тянется от Ленинграда параллельно линии фронта до самого Киева. Наш участок лежит между городами Могилев и Жлобин.

Десантники лежали и сидели вокруг командира, внимательно слушали и следили по развернутой пятикилометровке за упоминаемыми пунктами.

– Мы дислоцируемся в районе железных и грунтовых дорог, составляющих ядро прифронтовой транспортной сети группы армий «Центр».

Командир заметно увлекся, и в голосе его зазвучала лекторская нотка. Он мало и вяло жестикулирует, резкие черты бледного лица, квадратная челюсть и тонкие бескровные губы хранят окаменелую неподвижность. Но серые глаза его, обычно холодные и бесстрастные, порой загораются и на высоких крутых скулах появляется лихорадочно-жаркий румянец.

– Шоссе – это только начало, товарищи. Потом – диверсии на железной дороге. Фашисты понесут урон в миллионы марок, потеряют много своих солдат, ценную технику. Немцам понадобятся новые солдаты для охраны своего тыла. А это значит, что противнику придется оголить какой-нибудь участок фронта. Это значит, что машинист будет бояться развивать ход, деморализованные гитлеровцы будут сидеть в своих купе и дрожать от страха. Их фронт будет получать меньше солдат, меньше техники…

Я видел, как широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, смотрели на командира новички-окруженцы Богданов и Гущин. Один лишь Лешка Кухарченко лежал на спине и, улыбаясь, будто невзначай поглаживал орден Красного Знамени над карманом гимнастерки, всем своим видом говоря: «Нам эти дела известны. Мы еще зимой по немецким тылам ходили!»

– …ослабив врага, мы укрепим позиции наших братьев на фронте. И все это сделаем мы – я и вы… Кроме нас, нет в этом районе боевых советских групп. Велика и почетна наша задача…

Голос командира зазвучал ниже, глуше. Вдруг он тревожно покосился на комара, занывшего у него над ухом. Это заметила смешливая Надя и не выдержала – прыснула, зажала рот рукой.

Командир строго глянул на нее и продолжал:

– Если мы все это сделаем, со всей самоотверженностью, Родина нас не забудет. Как говорится, кто честно служит, с тем слава дружит. Или грудь в крестах, или голова в кустах.

Барашков вздрогнул и приподнялся при неожиданном упоминании об орденах. Щелкунов насмешливо сузил глаза, Алла потупилась, Надю все еще разбирал смех. Кухарченко подавил зевок, насторожился и спросил, не поворачивая головы:

– А геройскую звездочку тоже, скажешь, дадут?

Алла Буркова усмехнулась:

– Держи карман шире! Легче сто тысяч выиграть!

Самсонов внимательно посмотрел на Лешку, на Аллу и сказал торжественно, с подъемом:

– Если заслужим, дадут и звание Героя Советского Союза!

Молчание, наступившее вслед за этими словами, нарушил Щелкунов. Угловатый, вихрастый, колючий, он вскочил на ноги и глянул исподлобья на Самсонова.

– Нашли о чем говорить! – сказал Володька тонким, срывающимся от волнения голосом. – Хотя бы одного задрипанного фрица убили! Или, может, вы за того паренька из Ветринки, что ночью расстреляли, ордена рассчитываете получить? Эх вы! Противно слушать!

– Правильно! – сказала Надя. – Что мы сюда, на ловлю счастья и чинов прилетели, что ли?..

Поднялся невообразимый галдеж. Одни поддерживали Щелкунова, другие упрекали его за горячность, а Кухарченко лез ко всем с расспросами: что случилось? почему все кричат?

– Довольно! – крикнул Самсонов, вставая и отряхивая шаровары. – Щелкунов прав. Цыплят по осени считают.

Водворив порядок, командир достал двухкилометровку. Он подробно ознакомил нас с маршрутом и ткнул острием карандаша в то место на карте, где мы должны были заложить мины. И место это сразу перестало быть мертвой точкой на карте…

– Подогнать снаряжение и обмундирование для бесшумного продвижения! – приказал командир. – Через пятнадцать минут выступаем.

Такая тишина стояла в тот предзакатный час! Над зачарованным лесом замерло розовое облако. В ушах – неуловимый звон. Даже шепот звучал грубо и громко…

До шоссе оказалось не больше пяти километров.

Группу вел Барашков. Всех удивляла та легкость, с которой он находил в потемках дорогу. Впрочем, удивляться тут было нечему: наш следопыт до войны проходил практику в сибирской тайге. Я все еще хромал, нога ныла глухой болью.

Мы вышли на широкую росистую поляну. Залитая лунным светом с дымными наплывами тумана в лощинах, она казалась волшебным озером. Мы прошли по берегу этого «озера» и углубились в сосновый бор, устланный мягким хвойным ковром. Под ногами то мягко шуршали хвойные иглы, то поскрипывал песок. В торжественной тишине колоннадой фантастического храма стояли, подпирая звездный небосвод, огромные сосны. Косые снопы лунного света рассекали густой кафедральный мрак.

– До шоссе метров сто! – шепнул Барашков, и диверсанты согнувшись заскользили в тени сосен.

Сигнал: «Стой!»

Устрашительно крикнула в бору ночная птица.

Кухарченко отделился от группы, ушел к шоссе. Самсонов припал на колено, держа наготове взведенный автомат, и махнул рукой – сигнал «Делай, как я!». Все присели, слились с землей. Не слышно ни обычных ночных шорохов, ни шума сосен. Лес затаился, замер.

Впереди, в просветах между соснами, я разглядел прямую и четкую полоску шоссе, похожую на залитую луной реку.

– Слышь, Вить! – взволнованно зашептала вдруг Надя, пододвигаясь ближе. – Соловей! Ей-богу, соловей!

Действительно, щелкала какая-то пичужка за шоссе, но разве до соловьев сейчас!

– Тише ты! – зашипел я на Надьку, мысленно обозвав ее тургеневской барышней.

Кухарченко обошел чахлые березовые кустики, перескочил через кювет и, как-то особенно ступая, боком, мягко и неслышно, вышел на шоссе. Меня встревожило какое-то зловещее гудение, слабое и казавшееся далеким. Я успокоился, различив над головой провода телеграфной связи.

Кухарченко взмахнул автоматом.

– По местам! – шепнул Самсонов.

Боковые охранения заняли свои позиции: командир группы с двумя десантниками справа, Боков с двумя десантниками – слева. С группой минирования я вышел вслед за Барашковым на шоссе и мгновенно почувствовал себя слабым и беззащитным.

– Тут! – шепнул мне Барашков, указывая на свежий и четкий машинный след. – Нагибайся, черт! Землю собирай кучкой, поаккуратней. Только по-быстрому!

Он отошел, а я присел на корточки и стал рыть финкой лунку, часто поднимая глаза, чтобы с опаской взглянуть на убегавшую в ночь светлую ленту шоссейного полотна. В руках путался и мешал полуавтомат, и я положил его рядом на пилотку, оберегая казенную часть от песка. Грунт оказался на редкость твердым и неподатливым. Пот уже градом струился по лицу, а мне удалось отбросить лишь две-три горсти камешков. В нескольких шагах я видел низко склонившихся над землей товарищей, дело у них тоже не клеилось. Моя финка затупилась и зазубрилась о камни, высекала искры и так скрежетала, что ко мне подошел, согнувшись, Барашков и прошипел: