– Ну что ж! – заключил Самсонов, широко улыбаясь. – В моем полку прибыло… Кончилась наша робинзонада!.. Воюйте с нами, товарищи! Учитесь у моих десантников! Мы тут уже даем жару оккупантам!

– А на кой нам ученики эти, – пробурчал Щелкунов. – Набирают лаптежников, «сено-солому», в диверсанты!

– «Даем жару оккупантам!» – прыснула Надя. – Ой, не могу!..

– Уже пятеро их, окруженцев и местных, – вполголоса сказал Боков, подойдя вплотную к командиру. – Пусть-ка они лучше собственный отряд организуют.

Самсонов нахмурился, слушая Бокова, но в это время Николай Барашков, только что возвратившийся с ночной разведки, подошел упругой походкой к командиру группы и, молча и радостно поглядывая на пасмурные лица, извлек из-за пазухи бесформенный кусок металла.

– Ахтунг! – сказал он с таким видом, точно держал в руках скальп могилевского коменданта. – Внимание! – Он любовно погладил острые, рваные края таинственного предмета и, выдержав паузу, продолжал: – На минах наших, братцы мои дорогие, подорвались две машины: «адлер» с тремя офицерами и грузовой дизель. Точные результаты местным жителям пока еще неизвестны, фрицы аккуратно убрали обломки машин и что там от фрицев осталось, да и ямки наши засыпали, но две мины, как ни вертись, вполне оправдали себя.

– А третья? – затаив дыхание спросил Щелкунов.

– Разминировали, – извиняющимся тоном пояснил Барашков. – И мне кажется, как раз ту самую, что ты, Володька, поставил.

Щелкунов облапил Барашкова длинными ручищами и закружил с ним по траве, расталкивая ошалелых от первого успеха парашютистов.

– Две машины и десяток оккупантов… Даем жару! – заявил Самсонов, строча что-то в блокноте. – Расстрелян один предатель из Ветринки… Но как нам узнать, кто выдал им моего связного?

– А мы уже знаем это! – нахмурился Кухарченко. – Помнишь, когда повстречались мы с нашим бородачом, на подводе с ним дядек, отец полицейского, сидел? В Смолицу они тогда за солью ехали. Так вот этого дядю сам комендант Пропойска волостным бургомистром в Кульшичах поставил. Все село на него жалуется. Корысть его заела, земли у солдаток нахапал, мироедом заделался, из своих деревенских веревки вьет. Этот иуда и выдал нашего бородача. Рассказал гестапо, гад, про встречу в лесу, про наши ночные свидания.

За кустами послышался звонкий голос Нади, ее девчоночий смех.

– Вот трещотка! – вздрогнул Самсонов. – Все ей хиханьки да хаханьки!.. А Бородача бы надо к награде посмертно представить, да связи нет. Зарез нам без связи.

– От худого он корня этот Тарелкин, – сказал бывший председатель сельсовета, – от кулацкого корня! Он-то меня и выжил из села.

Заметив, что у него потухла папироска, я протянул Гаврюхину зажженную спичку.

– Значит, будем снова драться, – проговорил тихо, взволнованно Гаврюхин. – Значит, снова заговорит Могилевщина! – Он взглянул на меня помолодевшими глазами. – Вы не думайте, товарищи дорогие, будто мы тут груши околачивали. Эх и горячие же были денечки прошлым летом! Всем работы по горло было. Колхозное добро эвакуировали, истребительные отряды сколачивали. А Могилев как обороняли! Там наш полк народного ополчения вместе с вашими, с Первой Московской дивизией, крепко держался. Мост через Днепр мы, правда, не успели взорвать. Одиннадцатого июля танковый генерал ихний, Гудериан, в хвост ему шило, махнул через Днепр севернее Быхова и попер на Рославль… Дней десять – двенадцать мы в окружении были, от танков отбивались. А про тридцать могилевских студентов-комсомольцев не слыхали? Двадцать восемь из них погибли под деревней Благовичи, вместе с секретарем горкома комсомола!.. Да, трудненько было, а зимой стало совсем невмоготу. Всю нашу жизнь Гитлер перекроил, крепко утесняет народ, последние жилы тянет. Сколько раз я проклинал себя, что не умер с оружием в руках! Да брать не хотели – староват, дескать. Ну ничего! Теперь колесо пойдет!.. У нас тут народ дюже злой на немца. Наплясался он на нашей спине. Край наш, что бочка с порохом – искры не хватало…

В тот же вечер Самсонов послал в Кульшичи Барашкова, приказав расстрелять иуду-бургомистра. Вняв моим мольбам, командир разрешил мне сопровождать Барашкова.

Ко мне подошел Шорин:

– На, надень мою пилотку. На такое дело идешь – надо вид иметь! Со звездой пилотка-то!..

Я шел не чуя земли под ногами, совсем забыв про свою больную ногу, чувствуя себя настоящим народным мстителем. Я им покажу, какой я хлюпик!

Смеркалось. Вечерняя роса сплошь выбелила заросшую просеку. Темнея, лес неслышно подступал к просеке.

В лесу что-то захлопало вдруг.

– Что это?! – прошептал я, останавливаясь.

– «Что», «что»! Козодой – вот что! – ответил Барашков.

Сердце билось тревожно.

В первый раз вышел я из партизанского леса…

– Тренируй память, – сказал мне Барашков. – Наблюдай, запоминай ориентиры! Из леса всегда выходи в стороне от просеки или дороги, чтоб не нарваться на засаду…

На опушке Хачинского леса мы расстались с Алексеем Кухарченко. Он шел с бывшими приймаками – Васькой, Сенькой и Гришкой – в Рябиновку, где он надеялся уговорить жителей возвратить группе парашюты и наше добро из подобранных ими грузовых тюков.

В поле лунно и тихо. Смутно белеет впереди широкий шлях. Ночь дышит покоем. Но покой этот, я знаю, обманчив. Всюду мерещится мне подстерегающий нас враг…

Впереди обозначились силуэты деревенских хат. С каждым шагом учащенней билось сердце. Пахнуло крепким навозным духом, парным молоком, печным дымком. Запахло деревней. От этой первой моей деревни в тылу врага пахло точь-в-точь как от деревни на Волге, куда я во время школьных каникул ездил к бабушке и дедушке. В деревню мы вошли не улицей, а через чей-то сад и огород, придерживаясь тени яблонь, заборов, построек…

У низенькой двухоконной хаты, придавленной к земле взъерошенной соломенной кровлей, мы остановились, и Николай едва слышно постучал костяшками пальцев сначала в низкую сенную дверь, потом – совсем негромко – по крестовине отражавшего лунный свет кривого, в четыре стеклышка, оконца. За окном заворочались, заговорили приглушенно. Барашков хриплым шепотом проговорил:

– Отчини дверь, мамаша!

В сенях, как назло, громко скрипнул засов, гулко стукнула щеколда, дверь приоткрылась с ужасающим визгом, и мы увидели взлохмаченную бабью голову.

– Выйди, кали ласка, на минуту, – сказал Барашков, озираясь.

Щелястая дверь приоткрылась еще шире, и та же лохматая голова с широко открытыми испуганными глазами сипло пробасила:

– Няма у меня ничого. Кондёр да тюря… Пошто людей по ночам будите?..

Узнав, где живет бургомистр, мы отправились, сопровождаемые взрывом исступленного собачьего лая, туда, куда ткнула пальцем негостеприимная крестьянка. Но не так-то просто найти дом в незнакомом, непробудно спящем селе.