И храм святого Петра,

Покуда здесь неизменно

Зияет твоя нора,

Покуда жесткие травы

Растут из дряхлых камней

И смотрит месяц кровавый

Железных римских ночей?!

И город цезарей дивных,

Святых и великих пап,

Он крепок следом призывных

Косматых звериных лап.

81. Пиза

Солнце жжет высокие стены,

Крыши, площади и базары.

О, янтарный мрамор Сиены

И молочно-белый — Каррары!

Всё спокойно под небом ясным;

Вот, окончив псалом последний,

Возвращаются дети в красном

По домам от поздней обедни.

Где ж они, суровые громы

Золотой тосканской равнины,

Ненасытная страсть Содомы

И голодный вопль Уголино?

Ах, и мукам счет и усладам

Не веками ведут — годами!

Гибеллины и гвельфы рядом

Задремали в гробах с гербами.

Все проходит, как тень, но время

Остается, как прежде, мстящим,

И былое, темное бремя

Продолжает жить в настоящем.

Сатана в нестерпимом блеске,

Оторвавшись от старой фрески,

Наклонился с тоской всегдашней

Над кривою пизанской башней.

82. Открытье летнего сезона

Зимнее стало как сон,

Вот, отступает всё дале,

Летний же начат сезон

Олиным salto-mortale.

Время и гроз и дождей;

Только мы назло погоде

Всё не бросаем вожжей,

Не выпускаем поводий.

Мчится степенный Силач

Рядом с Колиброю рьяной,

Да и Красавчик, хоть вскачь

Всюду поспеет за Дьяной.

Знают они — говорить

Много их всадникам надо,

Надо и молча ловить

Беглые молнии взгляда.

Только... разлилась река,

Брод — словно омут содомский,

Тщетно терзает бока,

Шпорит коня Неведомский.

«Нет!.. ни за что!.. не хочу!» —

Думает Дьяна и бьется,

Значит, идти Силачу,

Он как-нибудь обернется.

Точно! Он вышел и ждет

В невозмутимом покое,

Следом другие, и вот

Реку проехали трое.

Только Красавчик на куст

Прыгнул с трепещущей Олей

Топот, паденье и хруст

Гулко разносятся в поле.

Дивные очи смежив,

Словно у тети Алины,

Оля летит... а обрыв —

Сажени две с половиной.

Вот уж она и на дне,

Тушей придавлена конской,

Но оказался вполне

На высоте Неведомский.

Прыгнул, коня удержал,

Речка кипела как Терек,

И — тут и я подбежал —

Олю выводят на берег.

Оля смертельно бледна,

Словно из сказки царевна,

И, улыбаясь, одна

Вера нас ждет Алексевна.

Так бесконечно мила,

Будто к больному ребенку,

Всё предлагала с седла

Переодеть амазонку.

Как нас встречали потом

Дома, какими словами,

Грустно писать — да о том

Все догадаются сами.

Утром же ясен и чист

Был горизонт; все остыли;

Даже потерянный хлыст

В речке мальчишки отрыли.

День был семье посвящен,

Шуткам и чаю с вареньем...

— Так открывался сезон

Первым веселым паденьем.

18 июня 1912 г.

83. Видение

Лежал истомленный на ложе болезни

(Что горше, что тягостней ложа болезни?),

И вдруг загорелись усталые очи,

Он видит, он слышит в священном восторге —

Выходят из мрака, выходят из ночи

Святой Пантелеймон и воин Георгий.

Вот речь начинает святой Пантелеймон

(Так сладко, когда говорит Пантелеймон):

«Бессонны твои покрасневшие вежды,

Пылает и душит твое изголовье,

Но я прикоснусь к тебе краем одежды

И в жилы пролью золотое здоровье».

И другу вослед выступает Георгий

(Как трубы победы, вещает Георгий):

«От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,

Но сильного слезы пред Богом неправы,

И Бог не слыхал твоего отреченья,

Ты встанешь заутра и встанешь для славы».

И скрылись, как два исчезающих света

(Средь мрака ночного два яркие света),

Растущего дня надвигается шорох,

Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный

С надменной улыбкой, с весельем во взорах

И с сердцем, открытым для жизни бездонной.

84. Фра Беато Анджелико

В стране, где гиппогриф веселый льва

Крылатого зовет играть в лазури,

Где выпускает ночь из рукава

Хрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,

Но где жива их воля, власть и сила,

Средь многих знаменитых мастеров,

Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,

Любимец бога скал, Буонарротти,

Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,

Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,

В Буонарротти страшно совершенство,

И хмель да Винчи душу замутит,

Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,

Когда горят в траве зеленой маки,

И в глубине готических церквей,

Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печать

Любви земной и простоты смиренной.

О да, не всё умел он рисовать,

Но то, что рисовал он, — совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —

Куда он едет, в церковь иль к невесте?

Горит заря на городской стене,

Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына своего,

Кудрявого, с румянцем благородным,

Такие дети в ночь под