Она произнесла это как-то равнодушно, словно ей совсем не нравилась Моне.

Мисс Баллантайн с беспокойством взглянула на входную дверь.

– Нам нужно всех собрать.

– Уверена, она вернется к вечеру, – заверила ее Анджали.

Мисс Баллантайн сказала, что она права, и ушла, оставив меня и Анджали внизу лестницы.

Лицо Анджали долгое время оставалось хмурым. А потом разгладилось.

– Тебе с этим помочь? – спросила она.

Я взяла чемодан и подняла на следующую ступеньку.

– Я справлюсь.

– Хорошо, если ты уверена. Знаешь, здесь нет лифта.

Она пошла наверх, но вскоре остановилась, потому что я не последовала за ней. Она заметила, что я задержала взгляд на висящей над камином фотографии, стараясь понять, почему она меня так беспокоила. Теперь она выглядела обычно. Даже совсем не злой.

Что не приблизило меня к пониманию.

– Эй, – сказала Анджали. – На твоем месте я не стала бы здесь задерживаться.

Она поскакала по ступенькам, двигаясь так быстро, что мне пришлось ее догонять.

* * *

Мы топали по многочисленным крутым ступенькам, которые лихо закручивались – чем выше, тем сильнее. Я шла за Анджали и тащила за собой чемодан.

Она спросила меня через плечо:

– Что тебя сюда привело? Я сбежала и никогда не смогу вернуться – Нью-Джерси не так далеко отсюда, но я вряд ли встречу здесь кого-нибудь оттуда, так что здесь я чувствую себя в безопасности. А ты?

Она говорила об этом так открыто, так искренне, что я поразилась.

– Я с севера штата, – ответила я. – И я здесь ненадолго – на месяц.

Она как-то странно на меня посмотрела, словно не верила, что я скоро захочу отсюда уйти. Я продолжила подниматься за ней и больше ничего не сказала.

– Это у тебя синяк или что? – Она прижала руки ко рту. – Поверить не могу, что спросила, прости. У меня такое ощущение, что я не думаю, прежде чем говорю…

– Все нормально. – В голову легко и быстро пришла ложь. Похоже, меня вымотала поездка. Возникали проблемы с подробностями. – На меня напали. Выпрыгнули из ниоткуда и… понимаешь…

Секундочку. Эта ложь слишком похожа на правду.

Это произошло всего день назад, но все казалось каким-то расплывчатым, как бывает, когда я выпью. Иногда картинка приобретала четкое изображение. Я видела перед своими глазами зеленый кроссовок с белыми шнурками, а потом этот кроссовок уже устремлялся ко мне размытым пятном, зеленым и белым, грязным и быстрым, и попадал прямо по моему лицу. Это лишь начало. Мне снова стало холодно, как и до этого. Я увидела ветви деревьев, которые трещали, пока я пробиралась сквозь них. Часть леса – слишком темную, слишком густую, слишком далеко от дороги. Что-то происходило с моим ухом или внутри него, как-то странно гудело. Лодыжка сдавалась. На языке наждачка. Боль в лодыжке. И я села.

Это происходило в реальности. Я сидела на ступеньке, а Анджали остановилась чуть выше и смотрела на меня. Вокруг нас крутилась пыль.

– Устала подниматься? – спросила она.

– Мне нужна секундочка, – ответила я.

– Так на тебя напали?

Да, так лучше.

– Они забрали все мои деньги и мамино украшение. Черный опал, очень редкий. Я старалась бороться, но…

Зачем я упомянула опал? Не могла хотя бы об этом соврать? Я поднялась. Лодыжка все еще болела, в ушах раздавался странный свист, а в голове поднялся ураган. Надо было озвучить ей самую настоящую ложь, а не нечто похожее на правду.

– Отстойно. Подожди, что они забрали? Ты сказала, опал?

Она подчеркнула это, словно хотела, чтобы я повторила сама.

Черный опал – не выдумка. Это был гладкий, темный, блестящий камень, который дома иногда носила на пальце моя мама, – он едва держался на моем большом пальце. Она сказала, что много лет назад приобрела его в городе, но никогда не говорила, как смогла позволить себе что-то такое или откуда взяла. Она носила его, когда мы были одни, и прятала в верхнем ящике комода, обмотав голубой хлопковой косынкой, под которую убирала волосы во время уборки дома. Она шутила и называла ее «schmatte», что на еврейском означало «тряпка». Косынка была такой обычной, такой неприглядной, что никто не догадался бы, что в ней хранится нечто бесценное. Очень важное.

Но однажды мама сказала, что больше не может носить опал – это слишком опасно. Мало держать его в ящике комода в старой тряпке. Надо переложить. В последний раз я видела этот камень, когда мы закапывали его ночью, и то через прозрачный пакетик, скрывающий его блеск. Мама положила его в вырытую ямку. Засыпала землей между рядами с помидорами и пригладила поверхность. Сверху мы замаскировали место вырванными сорняками и листьями. Он не помогал нам с огородом. Поэтому никогда его не найдет. Мама сказала, мы вернемся за ним, когда понадобится, и таким образом всегда будем знать, где находится камень. Земля была теплой и влажной. Я почувствовала это своими руками.

– Оно принадлежало моей маме, – сказала я Анджали.

Не грабители забрали у меня опал. Он находился в двух с половиной часах езды к северу от города. Глубоко в земле.

На ее лице отразилось понимание.

– Не важно. Их поймали?

– Кого?

– Лузеров, которые напали на тебя и избили?

– Было темно. В смысле, это мог быть кто угодно.

– Паршиво, – вежливо произнесла она, словно потеряла интерес.

А я потеряла способность рассказывать что-то реалистичное.

Мы продолжили молча подниматься, и мое внимание привлекли вывешенные на стенах фотографии. За потускневшими рамками прятались черно-белые снимки групп молодых женщин, девушек: они сидели на коленях на полу, на стульях, стояли – словно это снимки класса. Я узнала помещение, где они находились, по мебели, обтянутой плотной пятнистой кожей. Мебель в гостиной из теплого золотистого бархата, а на фотографиях – мрачного серого. На каждом снимке, на стене за девушками, висела она в рамке. Собравшиеся напоминали сестринство, а Кэтрин де Барра – святого покровителя и упрямую королеву.

Первые фотографии были датированы 1920 годом, и десятилетия продвигались вперед по мере того, как мы поднимались.

Но на определенной фотографии у меня перехватило дыхание. Даты совпадали.

Я заметила маму в верхнем ряду, прямо по центру, ближе всех к камину и рамке с фотографией. Мамины губы были темными, волосы коротко острижены и подворачивались к подбородку. Я не могла понять, какого цвета в тот день были ее волосы, так как фотография черно-белая. Нависшая над ней Кэтрин в рамке почти улыбалась. Почти. Фотография была слишком маленькой, чтобы сказать наверняка.

Я старалась смотреть не на нее, а на маму. Она запечатлена с многозначительным взглядом, чувством самосознания, и мне казалось, что стоит припасть ухом к фотографии – и она заговорит. Тогда она была самой собой, и мне стало интересно, каково это. Ей всего девятнадцать, она на два года старше, чем я сейчас.