class="p1">Несмотря на свой цинизм, Петр Ливнев склонялся к идее помилования, поскольку:

— Если уж сказано «не убий», значит «не убий», и ничего тут, брат, не попишешь. Или нечего было говорить, или нечего называться христианином.

Подобные — как он их называл — «вульгаризмы» яростно оспаривал «любомудр Гришка».

— При чем тут христианство? — громко вопрошал господин философ, после того как приятели осушили уже по две посудинки с пивом. — Разве на тех, кто сознательно преступает все законы, как божеские, так и человеческие, не должен распространяться один-единственный, самый древний и мудрый закон всего живого — «око за око, зуб за зуб»? Или ты согласен подчиняться общечеловеческим правилам, или к тебе должны применяться законы дикой природы!

— У дикой природы нет таких мудрых законов! — возмутился Ливнев. — Животные не мстят, а просто поедают друг друга. И если, следуя этой логике, убийц следует убивать, то что делать с каннибалами?

Денис Винокуров едва слушал спор приятелей, рассеянно глядя в свой стакан, а когда они потребовали высказать свое мнение, заявил:

— Все это, братцы, выше моего разумения, а потому я не готов судить об этом деле.

— Так надо или не надо миловать убийц? — наседал на него Воробьев.

— Да, ей Богу, не знаю!

— Ты говоришь так потому, что по своей будущей медицинской профессии сам скоро начнешь плодить трупы, а потому и не хочешь осуждать тех, кто делает это прямо сейчас, — со своим обычным зловредным ехидством заявил Ливнев.

— Глупости говоришь, Петька! — вступился за приятеля Воробьев. — Почему вы оба не понимаете, что от нынешнего решения во многом зависит судьба самого российского государства? Или оно будет решительно избавляться от тех, кто колеблет его основы, или когда-нибудь просто падет под их ударами!

— Да тебе-то что до государства? — возмутился Петр. — Философ ты хренов! Сколько раз ты нам талдычил о том, как оно запрещало твою любимую науку, а теперь сам же за него и заступаешься!

— Так потому и заступаюсь, что без государства невозможен прогресс общества! Более того, без государства мы вновь скатимся в дремучее общество поселян и поселянок и начнем пасти стада, закутавшись в овечьи шкуры!

— Что не так уж и плохо! — неожиданно заявил Денис. — Разве эта милая Аркадия не лучше нашего нынешнего состояния, когда прямо на улицах стреляют и мечут бомбы?

После такого замечания оба приятели с озадаченными физиономиями, на которых было написано немало пьяного озорства, уставились на него.

— Так ты, значит, хочешь вернуться назад, в «золотой век»? — первым спросил Гришка.

— Почему бы и нет? Жан-Жак Руссо был совсем неглуп, когда предлагал нечто подобное. Ведь чем более мощным и развитым является государство, тем более ожесточенное сопротивление оказывают ему обиженные на него индивиды! И жутко представить к каким действиям они смогут прибегнуть, когда в их руках окажется оружие пострашнее револьвера!

— Ты думаешь, что подобные бомбисты будут существовать всегда?

— Разумеется! Террористов порождает само наличие государства как некой абстрактной силы. В той же Аркадии их деятельность не имеет ни малейшего смысла, поскольку все споры можно решать конкретно, глядя в глаза своему сопернику.

— Однако ты уникум! — удивился «любомудр». — Нет, но скажи ему, Петр! Или ты тоже готов пасти коз и играть на какой-нибудь там свирели для хорошенькой пастушки?

— Играть я не умею, — усмехнулся Ливнев, — а от хорошенькой пастушки никогда не откажусь. Нет, братцы, мне и наше время вполне по нутру.

— Ах, вот вы даже как! — все более распалялся философ. — Ну и дураки же и ослы вы после этого!

— Это еще почему?

— Да потому, что человеческая история так интересно развивается, что хотеть жить можно только в будущем! Что касается меня, то я бы мечтал родиться в ту эпоху, которая закончится концом света, чтобы лично понаблюдать, на что это будет похоже!

После столь решительного замечания пришла пора Денису и Петру дружно обратить изумленные физиономии в сторону Воробьева.

— Если кто из нас уникум, так это ты, Гришка! — заявил Ливнев. — Конец света ему подавай! Впрочем, все это белиберда, и меня уже утомили мудреные разговоры. Послушайте лучше чудный анекдот, которым на закуску нас угостил сегодняшний лектор, — он глотнул пива и, не дожидаясь согласия приятелей, принялся рассказывать: — Лет несколько назад он по поручению прокурора судебной палаты производил ревизию отдельных следственных участков Казанской губернии и обнаружил там дела с такими названиями: «о прелюбодеянии крестьянина Бочкарева с трехмесячной телицею», «о крестьянине Шандыбине, обвиняемом в нанесении волостному старшине кулаками буйства на лице» и «о драке со взломом мещанина Н. и крестьянина В.».

— Что ты врешь? — улыбаясь, спросил Воробьев. — Драка это не кража, как же ей быть со взломом?

— Вот то же самое спросил у следователя и наш лектор. Оказывается, крестьянин вознамерился побить мещанина и уже приступил было к исполнению своего намерения, когда тот вырвался и заперся в, интеллигентно выражаясь, «месте уединенных размышлений». Однако крестьянин так раздухарился, что выломал дверь и навешал мещанину прямо в нужнике — вот и получилась драка со взломом!

Приятели громко захохотали, а довольный произведенным впечатлением Ливнев с улыбкой продолжил:

— Но самое смешное, братцы, даже не это, а то определение драки, которое дал местный краснобай-адвокат, выступая в суде по этому делу. «Драка, господа, есть такое состояние, субъект которого, выходя из границ дозволенного, совершает вторжение в область охраняемых государством объективных прав личности, стремясь нарушить целостность ее физических покровов повторным нарушением таковых прав».

После этого Воробьев и Винокуров буквально скорчились от смеха, а Гришка даже погрозил Ливневу кулаком, будучи не в силах произнести ни слова.

А тот, самодовольно улыбаясь, оглядывал прокуренное помещение пивной, на стенах которого были развешаны «народные картинки», содержащие иллюстрации ко всемирной истории с весьма красноречивыми характеристиками разных европейских наций. Так, о французском королевстве говорилось, что «люди в нем воинские, храбрые, нанимаются биться по многим королевствам, но зело неверны и в обетах своих некрепки, а пьют много». Про обитателей английского королевства сообщалось, что «они люди купеческие и богатые, пьют же много». Впрочем, и тех и других превзошли жители королевства польского, которые «величавы, но всяким слабостям покорны, вольность имеют великую, пьют же зело много».

По залу с самым рассеянным видом, бормоча себе что-то под нос, бродил еще один студент, одетый столь бедно, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. При этом юноша был замечательно хорош собой — темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен, однако благодаря странному бормотанию производил впечатление городского сумасшедшего.

— Э, братцы, да ведь это же Родька! — наконец признал