Девушек звали Александрой и Евгенией. Евгения спала — мы не стали её беспокоить. А вот Александра после Знака мигом протрезвела и для начала раскричалась, а потом расплакалась.

Слово за слово — выяснилось следующее. Дамы действительно были, если можно так выразиться, сыновьями Урюпиными. В том смысле, что обе были дочками адвоката, ныне покойного, и теперь безутешно его поминали.

— Папенька всегда сыновей хотел, — косясь на полупустой графин, рассказывала Александра. — Но сперва я родилась. Потом — Женька, через год. А потом маменька преставилась… Так папенька и не женился больше. И воспитывал нас, как мальчишек. А потом, кажется, и сам поверил…

— Так, это… А как же, там, всякое? — задал я предельно конкретный вопрос и от греха подальше переместил графин на пол. — Ну, соседи, например?

— Ой, да какие соседи, я вас умоляю! — Александра печально захрустела огурцом. — Нас в свет никогда не выводили. На нас, вон, вся одежда мужская… Из учителей, которые на дом ходили, некоторые догадывались, конечно. А один даже проговорился. Скандал был… Но замяли. Папенька умел договариваться.

Одежда на сёстрах Урюпиных и вправду была мужской. Стрижки — тоже короткие. Но вот вторичными половыми признаками обеих Господь не обидел ни разу. Наверное, именно здесь и крылся корень того самого скандала. Н-да, такое замять тяжеловато будет.

— Папенька всю жизнь мечтал о семейном деле, чтобы передать его наследникам, — продолжала говорить Александра. — Обучал нас всему… Со временем мы помогать ему стали. Все дела готовили, документы собирали. Только в суде он сам выступал.

— И что ж, никто даже слуха не пустил, что тут вместо сыновей дочки сидят? — недоумевал я.

— Так папенька ещё до нашего рождения название придумал, — фыркнула Александра. — А кому какое дело, спрашивается? Вывеска и вывеска. Привыкли… Может, кто и смеялся — нам откуда знать. Всё равно папенька самым лучшим был в своём деле! Так что в глаза никто бы слова сказать не посмел. А теперь — что нам теперь делать? Как управляться без него⁈

Уронив лицо в ладони, Александра зарыдала. Зато воспрянула Евгения. Подняла голову со стола, уставилась на меня. Наверное, изо всех сил пыталась заставить меня не уплывать из поля зрения — аж жилки на висках набухли от усилия.

Сестры, кстати, были очень похожи. Не близняшки, но сразу видно, что родственницы.

— Всю жизнь нам изломал, — заплетающимся языком добавила Евгения. — Жизнь прошла. А мы ни любви не ведали, ни замуж никто не возьмёт. Кому мы, такие… старухи…

Покачав головой, я скастовал ещё одно Противоядие. Евгения шарахнулась. Чуть не перевернулась вместе с креслом, но удержалась за плечо сестры. Взгляд её прояснился.

— Вы колдун? — спросила она.

— Охотник.

— А-а-а. Охотник Владимир Всеволодович Давыдов, видимо? Помню-помню. В последние дни мы только вашим делом и занимались. Одна сторона готова ждать, другая готова платить, но градоправитель поспособствовал передаче дела в суд. А судья Окоёмов — суров, он всякой ерунды не терпит, дело будет разбираться по всей строгости. Документы железные, от уплаты ответчику не отвертеться. А наша задача — дело затянуть, пока ответчик свои дела не поправит.

— Именно! — с восхищением сказал я. Вот что значит — профессионализм! Не успела протрезвиться, как сразу о делах, да с полным погружением. — И как? Есть у меня шансы?

— Никаких, — взмахнула рукой Евгения. — На первом же слушании всё рассыплется, и имущество вы потеряете. Но в тюрьму не пойдёте. Истец к вам благодушно настроен.

— Нихрена себе, — обалдел я. — Это вот так, значит, «Урюпин и сыновья» дела ведут?

Тут подняла на меня заплаканные глаза Александра.

— Вот если бы папенька в суд пришёл — он бы там всех размазал, как масло по сковородке! Да только нет больше папеньки.

— А вы на что?

Сёстры переглянулись и истерически захохотали. Пришлось ждать, пока пройдёт приступ.

— Шутить изволите, Владимир Всеволодович! — сказала, отсмеявшись, Евгения. — Кто же женщину в суд-то пустит? Кто нас слушать будет? А обвинитель — зверь. С ним только папенька один бодаться и мог. Он нам рассказывал, как тот других терзает. Так что — уж извините. Деньги мы вам, разумеется, вернём.

— За вычетом украденного, — вставила Александра.

— Чего? — нахмурился я. — Какого ещё украденного?

— Вот этого.

Александра пальчиком показала туда, куда я спрятал графин.

— Господи. Да нате, блин. Надо оно мне.

Я вернул графин на стол. Но Александра покачала головой:

— Мы, поверьте, далеки от того, чтобы думать, будто вы намерены утащить графин. Однако эффект от выпитой половины сего сосуда вашими стараниями улетучился. И пусть то — копейка, но справедливость есть справедливость.

— А ещё дверь, — добавила Евгения.

— У-у-у! — протянула Александра, вспомнив про дверь и посмотрев на неё. — Тут уже копейкой не отделаться…

За дверью, как-то полупритаившись, стоял плешивый очкарик-секретарь. Выглядывал между половинками, будто из лифтовой кабины. Обнаружив, что на него вроде как смотрят, секретарь собрался с духом. Отодвинул одну половину двери и шагнул в кабинет.

— Александра Дмитриевна, Евгения Дмитриевна. Я, право же, ненамеренно, услышал часть вашего разговора…

— По делу говори! — поморщилась Евгения. — Не видишь, мы скорбим!

— В суде мог бы выступить я.

— Ты⁈ — Сёстры переглянулись, но смеяться не стали; взгляды, которыми они вцепились в очкарика, сделались заинтересованными. — Вместо папеньки?

— Осмелюсь… Да. Вашего папеньку, конечно, не заменить. Но я последние двадцать лет был на каждом его выступлении. Да я их наизусть помню!

— Хм, — сказала Евгения. — Это, кстати, верно. Елисей в папеньке души не чаял.

— Ну допустим, — сказала Александра. — Выступить ты сможешь. А дальше? Прокурор ведь разнесёт всё, тут-то ты и сядешь в лужу.

— Не сяду, сударыни! — Елисей даже руку к сердцу приложил. — Потому что вы ведь тоже можете присутствовать. На правах почтенной публики. И я буду с вами советоваться по каждому вопросу.

— А ведь может сработать! — Глаза у Евгении загорелись.

— Ну вот, — сказал я. — Вот и нашлось решение.

На какое-то время сёстры, кажется, даже позабыли о своей утрате. Им не терпелось вновь с