Ну скажите Вы ей… Я ж…

— …я ж, — перехватила Зина мальчиковы слова, с лёгкой язвой в голосе и в лице пустила на свой лад, в своё русло, — я ж первый парень на деревне, а в деревне один дом!

Колюшок набычился. Того и жди, боднёт.

— Ну, Зинка! — Колюшок выставил кулаки с поварёшку. — У тебя память короче срезанного ногтя! Да ну только напомни я про кошку — на стенку ж подерёшься!

Зина разом опустила крылья.

Видать, вспомнила про ножки, как у беременной кошки, сморённо запричитала:

— Колюшок… миленький… Ну не надо… Честное слово, я боль не буду, — и тише воды слилась в сени.

Колюшок проводил её долгим взглядом исподлобья.

С весёлым интересом поворотился к председателю.

Золотых поправлял на себе шапку. Налаживался уходить.

— Дядь Петь! А можно вопрос на дорожку?

— Ну.

— Так когда ж меня мамушка пустит?

— А когда вырастешь… — Золотых замялся. — А когда вырастешь, сам понимаешь, ну хоть с дверь, что ли…

Какое-то время Колюшок постоял в нерешительности.

Просиял.

— Это нам раз плюнуть!

— Да нет, в один антисанитарный выпад не уложиться.

— Начну, дядь Петь, с сейчас!

Колюшок прижался спиной к двери.

— Ма, — зовёт меня, — резните ножом отметину.

Я чиркнула.

Золотых искоса весело посмотрел на Колюшка.

Хохотнул:

— Ну-ну-ну… — И застучал костылями к порожку.

А утром чем свет Колюшок снова присох к двери.

— Режьте, — велит мне, — отметину. Да смотрите, долго ль ещё до тракториста расти. Я буду каждое утро меряться.

17

Носи платье, не складывай,

терпи горе, не сказывай.

В день выезда в поле Зина проснулась первая.

Встала на коленки, сняла с ходиков — висели у неё над головой — гирьку.

Я и посейчас в ум не возьму…

Спала я белорыбицей, вытянула руки по швам.

На починке тракторов так навламываешься за день — до постельки еле доползешь. Руки болят — спасу нет. На ночь по швам только и кладешь. Никак больше не кладешь. А то за ночь и не отойдут…

Спала я, значит, покуда стучали часы. А как стали, как легла в дому полная тишина, я и прокинься. Не с той ли нездешней тиши и пробудись.

Впросонье гляжу, Зина с гирькой под одеялом сидит. Лабунится уже совсем вставать.

Подхожу.

А у самой на душе какая-то смуторная тревога.

— Ты на что это сняла? — вполовину голоса нагоняю ей жару.

— Мам, — потянулась она до хруста в молодых косточках, — ну к чему нам часы? Сами ж говорили, часы на стене, а время на спине… Ну чего зря греметь над ухом? Не по часам же подаёмся в поле. По самим хоть проверяй точное московское время. В нужную пору соскочишь. Ни секундушкой позже!

— А и твоя правда. Пускай тогда стоят, Господь с ними… А ты чё не спишь? Темнотища на дворе, черти ещё на кулачки не бились…

Говорю, а у самой один глаз ворует: дремлется.

— Куда ж его спать? — Зина блином масляным в рот заглядывает. — Шутейное ль дело! Первый выезд!

Я подивилась:

— Как это первый? Ты что, раней в поле не была?

— Быть-то была… Так то ещё до немца.

— А-а. Это другой коленкор.

За нею, заполошной, и я не легла дозорёвывать.

Наладилась убираться.

Вижу, край как ей невтерпёжку, знай спешит одевается-умывается, без стола бегом к своему хэтэзулечке[14] во двор.

Слышу, завела.

Выскочила я на крыльцо в ватнике внапашку да в одних шерстяных ногавках (носках).

— Ты чё, — шумлю, — без завтрика?

Улыбается. За всё проста:

— А безохотно… Спасиб, ма.

— Чего спасибить? Спасибо положь себе за пазуху. А минуту какую пожди — поле не сокол, не улетит! — да съешь что.

— Не-е, ма. Неохота вовсе… Да мне и на пользу. Не поем когда, стройности на кость накину.

— Ну! — накогтилась я. — Враг с тобой, поняй ковыряй свои снега. Я привезу туда… Да смотри мне внимательней!

— Ну что вы. Не бойтесь. Я там все мышиные норки знаю!

На том и постреляла в поле.

После утреннего стола завернула я в старую косынку горячей ещё картошки в генеральских мундирах да под ватник на грудь, потеплей чтоб было моей картошке; взяла горбушку хлеба, капусты квашеной в жестянку из-под кильки.

Поехала.

Еду, а у самой — иль я припала здоровьем? — а у самой голова что-то как кошёлка. Щёки к слезам горят.

И на душе какая-то тревожность…

Издалях я увидала, что Зина разворачивается на краю делянки. Будто кто свету мне в душу пустил!

Развернулась, поджидает меня в снеговой борозде.

Подъехала я.

— Ну что, — спрашиваю, — едун напал? Кормиться зараз будешь?

Кинула она руку вперёд.

— А давай на том конце.

И помчалась.

Я за ней.

Взяла рядком белую полоску. Гоню.

Глазастая моя Зинка — глазищи с ложку! — нет-нет да весело и поворотится, блеснёт в улыбке ловкими зубами да знай себе в лучшем виде пашет-всковыривает снега.

Я уже далеченько так отошла от края гона, как вдруг услыхала впереди сильный грохот, словно здоровенной лопатой скребанули по большому железу.

«Не беда ль какая?»

Только свела я глаза на Зинушкин трактор — от грохота охнула, дрогнула вся земля, и Зинушкин трактор ошмётьями брызнул на все стороны…

Когда я вернулась в себя, было уже ближе к обеду.

Подымаю голову с руля — «Универсал» мой у стога, как жеребец у коновязи, стоит.

До того места, где случился взрыв, не ближний свет…

«Выходит, ушло от меня сознание, упала я лицом на руль, и трактор сам собой шёл, покуда не упёрся в стог?..»

Пустилась я с криками бежать к Зинушке, вскидывая коленками высокий гиблый снег…

Не всплошь ли проклятый немчура засеял воронежское наше поле живыми снарядами.

На мине и подорвалась Зинушка моя.

Сама остановила своё время…

Ох и больно посчиталась с нами война.

Я не уберегла Зинушку. Валера уходил с Мишаткой да с Егоркой, а объявился увечным один одним.

Не вернула, не отдала нам война троих наших ребятушек.

18

Нет большака супротив хозяина.

Наконец-то беда добрала, извела последний свой тыща четыреста восемнадцатый чёрный день.

Наконец-то вышло замиренье…

Наконец-то стала оживать моя Острянка.

Пошли возвращаться к земле мужики, и бабы-девки, прокормившие войну, не без фанаберии уступали им свои машины.

Нина моя скоро выскочила замуж в Нижнедевицк. Вот уж воистину, дочка — чужое сокровище. Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай. И