Идёт-поспешает усач, на все боки плещет масло клейкой улыбки, а сам говорит, говорит — в большом достоинстве держит голову, не забывает на народе любоваться собой.

На первые же глаза не понравилась мне его вызывающая, немужская красота, какая-то картинная, приманчивая, липучая, что ли, точно бумажка для мух, и в то же время какая-то такая, какую не примешь всю, до донышка, разом без оглядки: было в ней что-то такое подспудное, потаённо-скользкое, будто напорошило пустым снегом лёд.

Взяли они за мной очередь. Сели.

Усач, этот Сахар Медович, громко, на́полно на публику, и говорит любушке своей:

— Сверим, киска, наши часы. На моих четыре.

— На моих тоже.

— Пожалуй, к пяти обзаконимся. Представляешь, гусариха, через час мы уже муж и жена!

— Не исключено. — Девушка делает глазки.

— Кстати, о птичках… Напоминаю, долг джентльмена обязывает… Я иду венчаться в четвёртый раз. Так что без претензий потом.

— Без претензий, Григорио. Без претензий!

Девчушка жмётся к усачу, целует в ямку под ухом.

Ну-у, тут к моим негаданным подглядкам подбежал великий пост.

Пустила я глаза по залу в проходку и дрогнула.

В тяжёлой девоньке с белой розой в волосах увидала я что-то от себя давнишней.

Смотрю, с какой судорогой она, оробелая, вся один перепуг, косится на своего пригожика, что сидел в отдальке от всех своих, будто на суде, защемило у меня в груди.

«Эх, дитя, дитя, не будет у тебя путя…»

Тут на весь зал зашипел динамик в стене.

Оттуда, сверху, ясный голос позвал:

— Деноткины!

Все: и тоненький, высоконький жених-красавей, и не удавшаяся ни лицом, ни ростом невеста, и их свита — разом задвигали креслами и не то что скоро пошли — кинулись в срыве на бег к раскрываемой навстречу двери, от которой тёк рдяный ковёр в глубь просторной комнаты, где за столом в кумаче я рассмотрела полнотелую тётку с пурпуровой лентой наискоску.

До странности всё было врозь: жених сам по себе, за ним в шаге каком с грехом пополам поспешала невеста с ношею (на сносях) и уже потом крепкой подковой двигалась свита.

Свита не толпилась на задах у молодых, как это водится, а, напротив, в мгновение, когда все едва повскакивали со своих мест, растянулась в заранее сговоренную цепь полукругом; теперь в этой надёжной броне, что обтекала молодых с тыла, в середине шествовали мелкорослые мужички; ближе к краям дядьки были поядрёней и на самых концах в степенстве выступали уже дюжие, утёсистые гренадеры при чёрных бабочках.

— Это чоб не сбёг, — жалливо предположила старушка рядом. — Неуж думают, регистрированная бумажка сольёт семью? Ну, нашкодил, ну набедокурил по неразумению мальчонка… А оне нет чоб подобру отпустить — с кем грех не здравствуется? — ишь, безо всякой на то малой пощады всем королевским кагалом гонят теперь утравленного волчонка в ту клетуху. — Старушка уныло смотрит в открытую дверь на красный ковёр, на красный стол, на женщину с алой лентой. — А он, сердешный, красного цвета, видно, не переваривает.

— Кто? — обходительно спросил маленький старичок, впрочем, как я поняла из разговора, ещё не законный муж старушки.

— Да и мальчонка, и волчонок. Оба не выносят.

Вот ясновидиха!

Отпустила она только эти слова — жених резко поворотил (я ещё раз увидала красивое в кручине лицо) и с отчаянной, бедовой решимостью забрал нарочито вправо, в соседнюю распахнутую дверь. В банкетный зал.

— Не туда! Не туда!! Не туда!!!.. — сыпал от стены приседающий дробненький парнишка с фотоаппаратом у верха лица. — Вот сюда пожалуйте! — повёл локтем к двери с ковром. — Та-ак… хорошо… хо-р-ро-шо… Товарищ жених… с-секундочку… Сделайте мину любви к ближней. Я о вашей невесте говорю!.. И возьмите ж под руку! Снимаю!

Жених дёрнул острым плечишком, будто отмахнулся, держит всё так же и прежнюю быстроту, и прежнюю дистанцию.

Фотограф отвёл свою пушку вбок:

— Уважаемый товарищ жених! Тут вообще-то не пожар. Я не могу в таких условиях работать. А ваши, между прочим, заказали именно этот дорогой момент!

— Вот и щёлкайте, между прочим, того, кто заказывал! — поравнялся с фотографом жених.

— Володя! Володя!! — в большом гневе шалеючи, глухо рокотал крайний в цепи дядяйка достань птичку. — Ты что, совсем внагляк оглох? Отца родного не слышишь?! Я ж из тебя сделаю пласт! Сейчас же возьми мне Марину!!

Володя припустил ещё прытче.

Уже на порожке его поймал за спичечно-тонкое запястье отпавший от цепи все тот же мужик-угол, что кричал-коноводил, подержал, покуда не добрела Марина, и державно вложил в бледную растерянную женихову руку дроглый голый, синеватый локоток невесты.

В свите вздохнули.

За свитою стала тяжело закрываться дверь.

Могучие половинки торжественно сошлись и тоже, кажется, охнули.

Оха-а… И чего только тут не насмотришься, и каких только нéбылей не наслушаешься!..

Ну…

Вот у двух молодых пар не явились свидетели.

А молодым уже идти. Одна пара и маслится к другой:

— Поступило рацпредложение сходить на маленький компромисс… Сначала вы побудете у нас за свидетелей, раз нам первыми идти, а потом мы у вас, и все мы — в законе! Так сказать, к закону через маленькое незаконие.

Старая пара, за кем я была, всё глядела да подсмеивалась. А потом, как молодые пошли на регистрацию, быстрый на язык старичок с орденком и скажи мне:

— А нельзя ли к вам с просьбицей постучаться?

— Слушаю.

— Мы её, — взгляд на дверь, куда все сидим, — русским языком просили. Ну дайте нам пятнадцать суток. Нам сполна хватит этого срока на испытание наших чувств. Мы ж жизнь вместе прожили! И потом, нам вовсе не рука ждать. За нас на том свете уже пенсию получают. Нет, говорит, я вас прекрасно понимаю, я верю, срок вы наверняка выдержите, но кроме сочувствия ничего существенного предложить не могу. Брачующихся, говорит, много, просто гибель, осталось одно окошко и то через полтора месяца только. «Ладно, записывайте», — и пошли мы с кнутиком домой. Покуда тянулись эти полтора месяца, хорошая наша знакомица, кого мы метили в свидетельницы, померла. Идти к соседям мы не отважились. Никто из соседей не знал, что мы в официальном разводе…

— Постойте. Я что-то не пойму…

— А вы думаете, нам с хозяйкой всё понятно в нашей каше? К вашему сведению, мы уже раз расписывались, — взгляд на старушку, она кивнула в согласии, — когда нам было по двадцать. Детей у нас не было, жили мы дай Бог всем так жить. Мнения наши и желания всегда были едины. Как-то нас обоих, — без обиды! — укусила одна и та же муха,