Врач укрепил мой нос своеобразной повязкой. Верхняя точка на лбу, «ножки» на щеках, перекладина на переносице. Я сочла это символичным и подумала о собачьей шкуре. Врач рывком перестелил простыню и произвел вагинальный осмотр. Когда я одевалась, пришла медсестра, взять у меня кровь на анализ, и почти не глядя воткнула мне иглу в руку. Я удивилась, что она умудрилась попасть в вену. Сестра, качая головой, удалилась, унося маленькую пробирку с моей кровью.

Я слышала, как Кэти рассказывала о молодом гомике, который сел по первому разу. В камере он немедленно потребовал смотрящего, и когда тот объявился, прыгнул в его объятия и возопил: «Позаботься обо мне, большой папочка, я здесь на пять лет!»

После происшествия с рождественской открыткой Пэтси буквально висла на мне. Ходила бы со мной в душ, но поскольку никогда не снимала с себя сбрую, не мылась под душем. Я видела ее ремни, когда она раздевалась на ночь. Всего семь: черный, белый, красный, влажно-серый и еще три, семь штук в сбруе. Из-за них Пэтси представляла собой одну сплошную массу, и никто не взялся бы определить, какая у нее фигура. Я подтрунивала над Пэтси: спрашивала, не жарко ли ей в них и как понять, что она девушка. От нее ужасно несло, ведь она никогда не мылась, только немного распускала ремни, если требовалось пописать. Я тоже привыкла к своим жгутам, однако одевалась так, чтобы их никто не видел.

Шел урок арифметики. Он сидел передо мной, и его волосы были мягкими и тонкими, кожа золотистая и гладкая, бесцветные волоски на руках росли в одну сторону. Его чистое тело было очень близко, и я склонилась к нему, посмотреть на его забавные рисунки. Внутри вспыхнул огонь, возникло желание обхватить его руками, притянуть к себе. Потребность коснуться подавляла все, гнула пополам, и я почти ничего не видела. Но кругом люди, и как он поступит, если я поступлю так? И я откинулась назад и, мучаясь, молча просидела до звонка.

Я пользовалась Пэтси. Ее родители не приходили на свидания, но оставляли много денег для нее в продовольственном магазине. Она не курила и, наверное, вообще бы ничего не брала, если бы я не заставляла ее заказывать конфеты. Затем воровала у нее и пыталась раздать другим девчонкам, чтобы нравиться им. Они отказывались, и я возвращалась и съедала сама. Пыталась убедить Пэтси заказывать марки и писчую бумагу для писем, но она не стала. Вероятно, считала почтовые отправления греховным делом. Зато постоянно покупала спички, хотя не курила. Постоянно держала коробку в руке, иногда зажигала одну и смотрела, как та горит. Не представляю, что Пэтси делала с таким количеством спичек – не видела, чтобы она часто пользовалась ими. Однажды я заглянула под ее койку – там лежали тысячи горелых. Были сожженные целиком коробки. Вероятно, она жгла их по ночам, когда все спали. Но я до поры до времени об этом не задумывалась.

Ночью, когда это случилось, я играла с одной новенькой в шашки. Свет еще не погасили, но большинство девушек спали. Пэтси забралась на свою верхнюю койку. Лежала под одеялом и играла с коробкой спичек. Мы с новенькой продолжали обсуждать игру. «Если я скакну сюда, ты побьешь меня этим, а если сюда – тем». Говорили тихо, чтобы никого не разбудить. Во время одного из моих ходов раздался хныкающий голос Пэтси: «Слышу, как вы шепчетесь. Вам меня не надуть». Мы подняли головы. «Ты о чем?» – «Шепчетесь, как хотите вскочить сюда и избить меня». – «Не дури, Пэтси. Мы просто обсуждаем ход шашечной игры». Мы вернулись к доске. Я могла бы заметить по взгляду Пэтси, что́ нас ждет, но так устала от нее, что ничего не хотела видеть. Вскоре я услышала, как Пэтси бормочет: «Я сожгу все это зло». Однако я не обратила внимания, ведь она постоянно разговаривала сама с собой. Признаю, я слышала чирканье спичек, однако в месте, где все курят, в звуке зажигаемой спички нет ничего странного. Мы не реагировали до тех пор, пока не зашипело пламя.

Пэтси бросала зажженные спички на одеяло соседних нар, на нары под ней и на свои. Одеяла дымились, и сквозь простыни, где спали другие девушки, пробивались язычки пламени. Занялось одеяло и на нарах Пэтси, задымились ее наваксенные черные волосы. Я что-то крикнула нечленораздельное, но громкое, и подскочила к ней. Пэтси зажигала очередную спичку. Я схватила ее за руки и попыталась стащить с нар, но она изо всех сил сопротивлялась. Отбивалась, царапалась и вопила: «Боже! Боже! Боже!» Вокруг крутились тела, хлестали чем попало по пламени, из соседних камер спрашивали, в чем дело, им в ответ кричали: «Горим!» Увернувшись от удара ноги сумасшедшей, я увидела, как Блендина положила горящую карту на черную королеву. Пламя пожирало все вокруг, и она потянулась за черным валетом. Обезумев, я ударила Пэтси в горло и сдернула с койки. Она лежала, задыхаясь, волосы дымились, а ремни обугливались по краям. На поясе тлел эластик. Я снова ударила Пэтси и повернулась, чтобы сбить огонь на ее нарах. Сами мы справиться не могли, а железные стойки нар раскалились так, что невозможно было коснуться их. Девушки перелезли на негорящие койки и лупили в стены ногами. Нас поддержали заключенные в других камерах, и гром, как от землетрясения, катился по всему этажу. Если помощь быстро не придет, то в железных камерах мы либо зажаримся, либо задохнемся. Я опустилась на колени рядом с сестрой Блендиной и сбила занявшийся в ее картах огонек. Она продолжала раскладывать их в затейливом порядке на дымящемся одеяле, хотя картинки почернели и скукожились. Блендина взглянула на меня, когда я выхватила из ее руки горящую карту. С верхнего яруса огонь перекинулся на ее волосы. От ударов ног стены вокруг грохотали. Блендина повернула ко мне свое древнее лицо с неменяющимися новорожденными глазами. Я склонилась над картами и расплакалась.

Ворота отъехали в сторону, и химический спрей убил помещение. Я вскочила, а Блендина продолжала раскладывать между ногами почерневшие карты. В открывшемся проеме ворот стояла Гладкозадая с пустым огнетушителем в руках. Пэтси подползла к ней:

– Меня хотели изнасиловать рулончиком карамели «Тутси».

– Кто? – спросила Гладкозадая.

Задыхаясь, Пэтси указала на меня.

Когда на улице толпа, это так захватывающе и возбуждающе, что приходится изо всех сил сдерживаться, как бы не запустить кирпичом в чье-нибудь окно, не оттаскать кого-нибудь за волосы или нечаянно не прибить до смерти палкой. Однажды я пнула пожилую даму без всякого злого умысла, просто потому, что она неодобрительно на меня посмотрела. «Грязная хиппи» – вот что я заметила в ее взгляде и саданула по ничего не подозревающей коленке кроссовкой, да так удачно, что дама выронила все пакеты. А я, поняв, что натворила, в ужасе бросилась бежать, зато потом похвалялась, что специально побила тетку.

Мы вынесли все из четвертой камеры: матрасы, постели, форму, электрическую лампочку. Остались только красные стены, железные нары и смутно белый, булькающий в задней части помещения фаянсовый унитаз. Пэтси закрыли одну в темноте, а остальные девчонки из четвертой камеры перешли в третью, где заключенных оказалось вдвое больше, чем предполагалось, и персональное спальное место предоставили одной Блендине. Не понимаю, как это получилось. Когда я разогнулась, перестав заправлять постель, она сидела в той же позе, что и в четвертой камере, и опять раскладывала пасьянс. Большинство девушек спали по две; я и еще три – на полу под нижними нарами.