Я жгу свои волосы в старом амбаре в саду. Пламя горит на грязном полу у двери. В углу на железных перекладинах стоят школьные парты. Каждое сиденье – передняя часть стола. Каждый стол – задняя часть сиденья с пустыми отверстиями рядом с желобком для карандашей. В темных высоких углах амбара висят старые инструменты, вокруг валяется покрытая лишайником кровельная дранка. Я на коленях, у огня. Руки побелели от холода, и ножницы в дыму кажутся белыми. Страницы книги буреют и сворачиваются, но огня против света из двери не видно. Ножницы тяжелые и острые, на большом пальце, куда они давят, когда я их сжимаю, и на большом пальце, куда они давят, когда я их раздвигаю, – синяк. Голова тяжелая, левая рука, держащая волосы, тяжелая. Длинные пряди в сумраке сарая кажутся темными, там, где свет из двери падает в огонь, – светлыми. Я режу их, и мертвые волосы падают из рук в пламя. Сначала – длинными, чавкающими ножницами коротко, потом, слепо, не замечая клочков и обрывков, – до короткого пуха, чтобы ничто не шевелилось на ветру. Только мягкое касание о ладонь, когда я провожу по черепу рукой. Без волос холодно, а пламя жаркое, шипит, распространяя вонь. Кей в стуле в саду думает о змеях в стуле в саду. У подножия холма мусорная свалка с фургоном Призрачной женщины, и призраки толчками всходят на грудах мусора. Зимнее солнце проливается сквозь сад. Голове холодно, ноги в траве, и что-то шевелится во мне. Я не ела ничего такого, что может шевелиться. Но в животе шевеление, и шевелится кто-то другой – не я. Лежу на спине на тротуаре. Рядом с моей головой ее ноги в старых кожаных ботинках до щиколотки, края завернулись наружу, идиотские носки ромбами спустились на хилые щиколотки – мой правый глаз смотрит ей прямо под юбку, где вены и дряблая в шрамах плоть, левый – туда, где подергивается локоть. Ее голос разносится надо мной и обволакивает людей, прежде чем вернуться обратно и рухнуть на меня. Ее руки ладонями наружу поднимаются и падают – она клянется моей девственности, – мимо проходят люди в модной обуви из крокодиловой кожи, из кордовской кожи, из замши – каблуки энергично стучат, пальцы наружу, я не вижу дальше живота. Она с криком раздает листовки, велит на меня взглянуть, ее юбка задирается, когда она наклоняется показать на мой живот, и говорит людям, что я Иисус. Я слышу, как чистильщики обуви встряхивают тряпки, он, проходя, смотрит на меня – у него отличные ботинки, – он хочет меня прямо здесь, на улице, с моим животом, а она кричит надо мной: Иисус. Он ушел, и боль накатывает снова. Я вдавливаю локти и голые пятки в бетон, спина выгибается, вдавливаясь внутрь меня, пот холодный, тротуар горячий, мои ноги сами собой раздвигаются, то, что сидит в моем животе, шевелится, в горле, откуда я не могу вытошнить шершавый жар. Она прыгает, указывая пальцем, пот течет по ее ногам, блестит на клетке носок. Моя шея напрягается, лицо вытягивается, мышцы на ступнях и икрах сводит. Я не могу дышать, хотя широко открытый рот полон сухого, прохладного воздуха, и он толкается в горло, как самое настоящее дерьмо. Колени сгибаются, спина аркой вверх, толкотня не прекращается. Люди смотрят и перешептываются, я едва вижу ее лицо, она смотрит между моих ног, где задралась юбка, все влажно и горячо, тротуар и мои волосы. Оно рвется, я рвусь, она протягивает квадратные руки ко мне, я вижу ее бледные без век глаза и рот, из которого капает слюна. Она извлекает из меня красное и бесформенное на шнуре, с мешком на конце, показывает это орущее окружающим, красное течет по ее ладоням, скатывается на локоть. Я поднимаю голову: красное шевелится в ее руках, люди отворачиваются. Она кричит, и ее волосы накрывают красное, она сжимает его в ладонях, перекручивает, мои глаза близко, они сухи и распахнуты. Крик прекращается. Она зарывается лицом в красное, ее волосы шевелятся на красных руках. Я замечаю, что ее челюсти двигаются, мускулы перед ушами сжимаются, слышится хруст и звуки из горла. Она поднимает лицо, оно в крови до глаз, рот изрыгает кровь. Она медленно, долго глотает, взгляд взлетает над идущими мимо людьми, губы отделяются от красных зубов, шевелятся, она говорит: «Иисус… Иисус…»

Я всегда помню и верю тому, что помню. Моя мать сидела за кухонным столом с газетой, на первой странице усатый мужчина в пятнистой бейсболке. «Умер Сталин! Ух ты! Умер оттого, что разом съел две курицы. От этого у него случился удар. Всегда любил хорошо поесть». Вот что я помнила и рассказала это в школе. Надо мной посмеялись. По соседству живет девочка. Мы с ней сидим на качелях из покрышки, напротив дома, где родился мой брат. Спрашиваю, что за хрень? Она говорит, человек разозлился на жену, зарезал ножом и положил на спину. Это обнаружила сестра, убила мужа и положила поверх жены. Явился брат убитого, убил ее и положил поверх всех. Груда росла – так продолжалось, пока не погибли все родственники и друзья. Вот что значит хрень, когда хреначат тебя, укладывают штабелем, и все такое. Я никогда об этом не говорила, но долгое время считала правдой. Как-то ошибся учитель, сказал Томас Мальтус[1] вместо Иеремия Бентам[2], а я потом долго повторяла за ним, пока мне кто-то не показал книгу, где написано, что это Иеремия Бентам. Я ошибалась, поскольку помнила, что мне говорили, а они были неправы.

За судьей – окно, и ни одного присяжного, только черное дерево, адвокат присутствует, но я ему не нравлюсь. Передо мной Джойс в меховом пальто – толстые щеки, короткие кудряшки. Она пришла к отбывающему заключение мужу. Он явился из другого помещения и стоит за высокой конторкой, составляющей часть стены, и туда нет от нас прохода. Парика на нем нет, у него худое лицо и серые очки. Джойс снимает с парапета пальто, к ней подходит молодой темнокожий мужчина и уводит ее, она отбивается. Я приближаюсь к конторке, где стоит детектив, с тем, что я написала, а он еще не прочитал. Рассуждает о том, что там говорится, но я знаю: это неправильно. С работы на обивочной фабрике является молодой человек и, краснея, говорит судье: «Она должна встать передо мной на колени». Судья смотрит на меня и спрашивает: «Встанешь?» Рядом менеджер из Кресджа. Слова падают на сияющие в стеклянных трубках неон, зеон и фреон и шизеют. Я лгу, все лгут, адвокат лжет, однако судья признает меня виновной, что соответствует действительности. Я ничего не понимаю.

Возвращаюсь к ограждению, меня поджидает Джерри Симмонс. В восьмом классе на уроке основ естественных наук задернуты шторы – показывают кино, и мистер Армстронг со стрижкой ежиком возится с проектором. В фильме компании «Стэндард ойл» говорится о том, как осушают африканские болота и опыляют керосином кладки москитов, потому что летает муха цеце. Черный мужчина выглядывает из-за пайоты и идет к другому черному мужчине. Тот лежит под палящим солнцем, под солдатским одеялом, дрожит и трясется, как ненормальный, взгляд белых глаз устремлен вверх. Голос Уолтера Кронкайта занудно бубнит о желтой лихорадке. Кадры с черной женщиной, но она голая, и пленку сильно подрезали. У нее слоновая болезнь в такой стадии, что кожа трескается на ногах. Мелькнул толкающий груженую тачку мужчина, а голос Кронкайта бесстрастно рассказывает о элефантиазисе мошонки, на экране появляются изображения самки малярийного комара. Только тут до нас доходит, что мы наблюдали, как бедолага африканец вез на тачке собственные яйца. Джерри старается выглядеть искренним, с дырявым лицом и в галстуке в полоску – в каждой черточке продавец подержанных машин. Я выхожу, ступая по плиткам, он берет меня за руку. На брюках отвороты, брюки свободные в поясе и подвернуты спереди и с боков. На пряжке серебряный мустанг, темно-серый пиджак с радужной искрой, зубы выпирают вперед, между ними большие темные прогалины – торчат вроде как стамески между дряблых губ, в его ладони деньги. «Купи себе какую-нибудь ерунду, крошка. Твоя комната на Сенаторской, заеду за тобой в семь». Я иду по улице мимо высокого деревянного забора, за которым находится некое сооружение. Перехожу дорогу и оказываюсь в номере гостиницы Кресджа с маленьким окном и туалетом за дверью. Кровать слишком мягкая. Я утопаю в ней. Я тоже слишком мягкая. Я одна в поезде. Не помню здесь середин. Поезд идет на запад, снег тонким слоем покрывает черную землю. Поезду потребуется три дня, чтобы добраться туда, куда нужно. Три дня, и я не смываю воду в туалете, когда поезд стоит на станциях. Мы проезжаем кроличьи следы на снегу. Я, в зеленом плюше, прижимаю лицо к зеленому окну, и рядом со мной никого.