палубы, согласно вашим инструкциям. И вдруг мне что-то почудилось. Я обежал палубу и увидел, что пассажира этого нигде не было, но к кнехту был привязан веревочный трап. В море ничего видно не было, но я услышал звук, похожий на плеск весел. После чего я сразу же поспешил к вам.

– Откуда вы знаете, что это был пассажир первого класса?

– Да я его не раз уже видел. Такой высокий – пониже этого господина, конечно – и всегда один. Вот только в свете лампы мне показалось, что у него на лице синяк.

6 марта 1855 года.

Борт парохода «Роскильде»,

в Северном море по пути в Нью-Йорк.

Фридрих Энгельс, специальный

корреспондент газеты «Нью-Йорк Дейли Трибьюн».

Хоть и под чужим именем

– Разрешите? – спросил чей-то голос – на весьма неплохом английском, но с небольшим акцентом, возможно, русским.

Я поднял голову и не поверил своим глазам.

Напротив меня стоял не кто иной, как сэр Теодор Фэллон, он же, насколько мне было известно, политический беженец из России по имени Федор Филонов. Тот самый, про которого некоторые газеты – естественно, издаваемые вне Соединенного королевства Англии, Шотландии и Ирландии, а также ее владений – писали, что дружба королевы и этого новоиспеченного баронета доходила до постели. Многие другие – более дружественные к этой империи – гневно опровергают эти слухи, хотя сам факт их упоминания сделал баронета знаменитостью во всем мире.

У меня, должен признаться, имеется информация из целого ряда разных источников, что королева, когда ее дражайший супруг находится вдали от нее, не гнушается подобного рода контактами то с некоторыми преданными слугами, а то и с одной или даже двумя дамами. Конечно, мне стопроцентно неизвестно, так ли это на самом деле – я при этом не присутствовал. А что она уединялась с этими людьми в спальне на всю ночь – так, может быть, она играла с ними в шахматы либо вела душеспасительные беседы о несовершенстве мира. Но даже если там происходит то, что обычно происходит в таких ситуациях, то я не вижу в этом ничего предосудительного. Я лично считаю, что сам институт семьи – это пережиток авторитарного прошлого и должен быть уничтожен. И что у каждого должно быть право спать с теми, с кем он хочет. У меня, например, две спутницы жизни – Мэри Бёрнс и ее молодая сестра Элизабет. Мы и живем втроем, но это никак не мешает мне время от времени проводить время в компании других женщин. А почему у английской королевы не может быть такого права?

Но удивило меня не это. Вчера все только и говорили о том, что Фэллона повязали за нападение на дочь его соседей по столу, фрихерринне Кнагенхельм. А сегодня он снова на свободе, и его даже почему-то подсадили ко мне.

За этим столом я сижу вот уже два дня. Сначала я принимал пищу за столиком у окна. Я был там один, но в Кристиании ко мне подсадили купца Магнуса Миккельсена с супругой Турид и дочерью Гунвор. И если Турид – просто склочная и занудливая баба с жутким характером, то Гунвор – пятнадцатилетний бутон, который только-только начал распускаться и ждет пчелки, которая его опылит.

Но когда я начал оказывать девчушке знаки внимания – все-таки я не урод и знаю, как вести себя с женщиной, чтобы она рано или поздно оказалась в моей постели – ее мамаша пошла к помощнику капитана и потребовала, чтобы меня пересадили от них подальше. Таким образом, я оказался здесь, в темном углу. Сначала я восседал за столом в гордом одиночестве, но вчера у меня появился сосед – некто Фрэнк Ки Говард, корреспондент неизвестной мне газетенки с рабовладельческого Юга Америки, из какой-то дыры под названием Баллимор – или, быть может, Балтимор? Впрочем, не все ли равно?

Его удостоили сомнительной чести оказаться в «Мемеле» – именно так я назвал свой стол по имени самого отдаленного немецкого города, расположенного где-то далеко на северо-востоке – за то, что он разбил своему соседу, какому-то купчишке, рожу. Видите ли, тот начитался «Хижины дяди Тома» и не нашел ничего лучше, чем высказать Фрэнку все, что он думает о его соотечественниках. Результат налицо – точнее, на лице купчишки, – а я, наконец, обзавелся соседом. И, если честно, то хоть и осуждаю про себя южан, но вслух об этом за столом ничего не говорю.

Впрочем, и с этим Фэллоном надо быть поосторожнее. Да, он политэмигрант, но далеко не все политэмигранты склонны работать на погибель своей страны, как это делает, например, Алекс Герцен. А Россию мы с Марксом ненавидим. Более того, я так надеялся, что англичане с французами помогут туркам уничтожить это инородное азиатское государство, посмевшее считать себя частью Европы! И я через Маркса договорился с Хорасом Грили, издателем и главным редактором «Нью-Йорк Дейли Трибьюн» о написании цикла статей об этой войне – под именем моего друга. И если вы видели статьи в этой газете, подписанные «Карл Маркс», то знайте – они вышли из-под моего пера.

Сначала я решил отправиться к месту событий со знакомыми, решившими посмотреть на разгром русских на Балтике с борта своей яхты. Но, увы, вместо ожидаемой победы над русскими я увидел разгром союзников – а также потопление одной из яхт, причем стреляла по ней явно французская батарея. Как бы то ни было, в моей статье о битве при Бомарсунде вину за убийство мирных яхтсменов я возложил на русских, а про национальную принадлежность стрелявших умолчал.

Вернувшись в Англию, я сумел договориться о том, что пойду в Крым на борту одного из британских кораблей. До Крыма мы дошли, но вскорости наш капитан спустил флаг, и я оказался со всеми в русском плену. Но азиаты, узнав, что я всего лишь репортер, а еще и немец, попросту довезли меня и нескольких других журналистов до границы с Австрией и отпустили на все четыре стороны. Сначала я думал отправиться в Константинополь, но потом решил все-таки сначала вернуться в Лондон, чтобы немного отдохнуть и дописать наконец свои статьи. Тогда же я и узнал про Фэллона. Но на театр военных действий в Турцию я банально не успел – я только-только успел добраться до Панчовы на австро-турецкой границе[36], как пришла весть о так называемом перемирии. Точнее, его можно было бы назвать полной капитуляцией Османской империи. Все бы ничего, османов не жалко – ведь они тоже азиаты, – но турки ухитрились еще и поссориться с англичанами. И бродивший было по Европе призрак конца панславизма попросту растаял в воздухе.

У меня была еще одна причина, почему я хотел сначала прощупать Фэллона. В отличие от большинства немцев – да и англичан – я лично видел корабли и другое вооружение людей, названных мною «новыми русскими», которые и выиграли эту войну для «старых» русских.

И у меня сложилось впечатление – подкрепленное кое-какими слухами, – что Фэллон именно из этих самых «новых русских». А еще рассказывают, что они-де пришельцы из будущего. В это я не очень-то и верю, но вдруг? И если так, то, возможно, в их времени уже произошло то, что мы с Марксом описали в «Коммунистическом манифесте». Это объяснило бы феноменальные успехи этих людей. Но, чтобы узнать об этом от моего нового соседа, необходимо было его к себе расположить.

Я протянул руку своему новому соседу и представился:

– Фритц Энгельс.

– Теодор Фэллон, – улыбнулся тот. – Извините, а не тот ли вы Энгельс, который Фридрих? Из Вупперталя?

Меня удивило, что он не назвался «сэром» и тем более не упомянул свой титул. По моему опыту, все «новые дворяне» выпячивают приобретенный ими статус, как могут.

– Я действительно из Бармена, из долины реки Вуппер[37]. А вы меня знаете?

– Да кто же не знает Карла Маркса и друга его Энгельса? Скажите, а Маркс уже наваял свой «Капитал»?

– Не знаю, о чем вы, сэр!

– Значит, пока еще нет… А «Коммунистический манифест»?

– Конечно. А вы его читали?

Фэллон хотел что-то сказать, но к нам подсел Говард, и они с Фэллоном начали церемонию взаимного представления. А через минуту в ресторан вошел капитан и объявил по-немецки:

– Господа, прошу внимания! Вчера сэра Теодора Фэллона безосновательно обвинили в нападении на… одну даму. Как выяснилось, сэр Теодор не мог этого сделать, так как в это время был в другом месте, что может подтвердить множество свидетелей. Более того, мы выявили человека, который совершил это ужасное преступление – но он сумел каким-то образом сбежать с нашего корабля. Поэтому я прошу прощения у сэра Теодора от имени всей команды, а также хочу успокоить всех господ пассажиров – преступника на корабле больше нет.

7 марта 1854 года. Северное море.

Борт парохода «Роскильде».

Фрэнсис «Фрэнк» Ки Говард,

корреспондент газет «American and

Commercial Advertiser» и «Baltimore Weekly American»

В половину восьмого вечера я переступил порог[38] корабельного бара. Темное резное дерево, длинная полукруглая стойка с табуретами с одной стороны, полтора десятка столиков с двумя-тремя стульями – с другой. В восемь, когда двери откроются