родины, положил на плечо льюис и пришел к нам. Сидим как-то вечером у Чучупаки – заходит в хату. Ставит оружие в угол и к столу:

«Я Левадный. Я с вами дрался, вы меня знаете. Теперь вот смекнул, что стрелял не туда, куда надо. Можете меня шлепнуть – имеете право. Но если пожелаете, то я и восемнадцать пулеметов, спрятанных по селам и хуторам, в вашем распоряжении».

Сначала, понятное дело, не доверяли, но потом убедились, что парень явился к нам с чистым сердцем. Теперь заправляет у нас пулеметами. Отдал пяток своих – а остальные, говорит, когда будет нужда. У его ребят целый арсенал оружия, захваченного у немцев и белых[97]. Но Левадный на любимые игрушки скуп. С Коцуром кое-чем поделился, но про свое богатство промолчал. Недавно вот ездил в Черный лес, привез нам два немецких миномета и восемь ящиков мин. «Надо будет, – говорит, – достанем еще».

И ты подумай, какое упорство: лишили его правой руки – научился левой орудовать. Да как! Одной рукой льюис долго не удержишь, так он снял с него кожух, спилил радиатор и прочий металл, где можно – так чтобы не повредить ни ствола, ни механизма – однако на маузер или карабин не променял. И этот обгрызенный пулемет работает у него как часы, а левую руку так развил, что она покрепче будет, чем у иного обе руки.

Сам с хуторов, но в Суботове имеет много родни. Тамошние вообще его любят. Как-то атаман говорит ему: «Прогулялся бы ты, Левадный, в Суботов как-нибудь вечерком. Тебя уважают – агитнул бы людей против Коцура». А тот: «Если надо будет для блага Украины, то я село выкошу подчистую вместе с родными. А вот пропаганды пускать шли кого другого – я не умею».

И всегда спокоен, уравновешен. Просто так никого не заденет. Однако…

Был в Мельниках крестьянин, который служил до войны в петербуржской полиции и возомнил себя большой шишкой. Стоило хлебнуть самогона, начинал всех задирать. «Вы, – говорит, – хохлы необразованные. Немцы Украину выдумали, а вы и поверили. Вернется на престол царь-батюшка, так он покажет вам Украину!»

Как-то раз шел по селу пьяный, услыхал, как Левадный рассказывал мужикам о Хмельниччине, подскочил и завел речь: «Ты народ в заблуждение вводишь, крамоле всякой научаешь. Богдашка[98] был верноподданный белого царя, а вы все – бунтовщики, виселица по вам плачет!»

Левадный посоветовал отставному фараону пойти проспаться, а тот врезал ему по скуле. И тут же был нашпигован свинцом.

Собрали общинный суд. Явился и душегубец со своим пулеметом. По требованию сельского атамана сдал оружие и невозмутимо ожидал приговора. Злодеям у нас полагаются либо пуля, либо шомпол. Народ потолковал, да и вынес постановление: хочешь водки – пей, а шельмовать отчизну не смей и рук не распускай. Левадного оправдали.

Многие ли украинцы так реагируют на оскорбление своей личной или национальной чести? Вот ты служил с горцами. Уверен, что тебе в голову не приходило плевать на их достоинство и обычаи. Кадровые офицеры за милую душу били морду нижним чинам из русских, украинцев, поляков, но рискнул бы кто из них ударить чеченца или черкеса? Никогда. Они знали, что любой всадник ответит кинжалом под ребро, несмотря на грозящий ему расстрел[99].

Полвека с лишним могучая Российская империя беспощадно усмиряла горстку туземцев[100]. Но и покоренными они глядели на чужаков свысока, не считали их равными себе и не спешили прислуживаться. Цари махнули рукой и на подати, и на рекрутчину – лишь бы снова не драться[101]. Кавказец, даже голодный и оборванный, ни за какие сокровища не отдаст дедовские кинжал и шашку – потому и пользуется уважением. Племена, которых всего-то несколько сот тысяч человек, заставили победителей чтить их обычаи, язык и веру, а если бы кабардинцев или хевсуров[102] было сорок миллионов, то поверь мне – Москва со своими шестьюдесятью у них бы в решете плясала![103]

И погляди теперь на отпрыска великих прадедов, что вешали когда-то щит на воротах Цареграда. Даже в боевом гимне украинец называет недругов ласково – «вороженьки» – и ждет, пока они сами сгинут, как роса на солнце, потому что он слишком кроток и ленив, чтобы размозжить им головы.

К черту наш сентиментализм! Пора нам, байбакам, вылезти из норы, отрастить волчьи зубы и показать их незваным гостям – иначе не видать счастья. Я христианин и верую в Бога, но отвергаю Христову заповедь подставлять правую щеку, если тебе врежут по левой[104]. Так мы пропадем. Соседи у нас больно добрые – не постыдятся и насмерть забить. Они ведь бьют не потому, что силу девать некуда. Их привлекает богатство украинских земель.

Горько смотреть на то, как мы взялись за дело… Хочешь, дам почитать последние книжки Ленина про тактику борьбы и организацию власти? Я бы всех наших министров посадил за парту изучать их, приписав кое-что на полях. Нас колотят без сантиментов. Но знаешь – это неплохо. И чем сильнее будут изгаляться, тем лучше. Ни одна страна не переживала того, что выпадает на долю Украины, но никому это и не пойдет так на пользу. Рабочий вол станет хищным зверем и вырвется на свободу. И если снова почует врага – не будет ждать, пока его загонят в угол, а нападет первым.

Представь только, каково пришлось бы неприятелю, охвати восстание хотя бы полстраны. Вот я, маленький Андрий Чорнота, могу ударить в большой монастырский колокол, и через пару часов холодноярские села[105] выставят десять тысяч боевиков, целую дивизию. Они не берут пленных и далеко не отступают – тут их дома и семьи. А сколько войска дал весь народ нашему правительству?[106]

Если бы Украина в этом году победила, одни холодноярцы имели бы право сказать, что не пускали захватчика к себе в хату, не кормили его своим хлебом и сыновья их не стали чужим пушечным мясом[107].

Он мог бы говорить еще долго, но от церкви вдруг донесся тревожный звон малого колокола.

– Ого! Что-то случилось. Видно, черт принес красных.

Мы сошли с вала и побежали в монастырь.

Во дворе по-деловому, без криков и суеты, готовились к бою: кто-то выводил из стойла оседланного коня, кто-то запрягал тачанку. Левадный осматривал один за другим пулеметы, собственноручно заряжая ленты. Пехота собиралась вокруг лубенцев, которые надевали свои мудреные английские патронташи. Из дверных проемов выглядывали испуганные сестры.

К Чорноте