с собой. В трапезной, в кельях, на дворе (день как раз выдался теплый) угощались крестьяне и солдаты гарнизона. «Бродяг» приглашали из одной компании в другую. Под вечер народ стал понемногу расходиться.

II

После похорон Компанийца жизнь в монастыре шла своим чередом. Казаки, хотя никто их не заставлял, усердно чистили и проверяли оружие. Левадный, однорукий начальник пулеметной команды[78], неусыпно следил за тем, чтобы стволы блестели, как стеклышко, а механизмы работали без осечки. Три десятка лубенцев, в первоклассных английских мундирах и с новенькими одиннадцатизарядными английскими винтовками[79], ежедневно занимались боевой подготовкой, командуя посменно – все ведь были офицеры. По французскому учебнику, добытому в каком-то белогвардейском штабе, осваивали новейшее достижение военной науки – тактику группового боя. Этот ультраевропейского вида отряд довольно странно выглядел в холодноярских дебрях, среди жупанов, кирей и дубленых кожухов.

В монастырь приходили богомольцы, мужики везли продовольствие и фураж. Заглядывали к нам и ватаги лихих парней – называвших себя непременно казаками, – звали солдат гарнизона на посиделки в села и хутора.

От Черкасс и Смелы время от времени долетали звуки канонады. Пришло известие о том, что Запорожская группа оставила Золотоношу и вернулась на правый берег Днепра. Я подумывал, как бы мне догнать своих – а с другой стороны, уже и не хотелось покидать эту «сечь».

Но вот богомольцы, пришедшие из Грушковки, рассказывают, что вчера[80] там стал на ночлег наш полк Черных запорожцев. Говорю Андрию, что собираюсь в дорогу.

– Никуда ты не поедешь! Если голова лишняя, тебе и тут её рано или поздно прострелят, а искать ветра в поле и попасть большевикам в руки – не пущу.

Заметив, что меня покоробил его тон, обнимает за плечо:

– Ты знаешь, я сам после революции вступил в украинскую армию, но насмотрелся, как наши люди себя не щадят в борьбе за волю, плюнул и стал пробираться домой, на Кубань. Да вот занесло по дороге в Холодный Яр и, кажется, никто уже до смерти меня отсюда не выживет. Магнит что ли тут какой закопан… Эти вооруженные хлеборобы вернули мне надежду на то, что мы добьемся-таки своего. Ты погоди – скоро сам уезжать не захочешь.

Через несколько дней партизанские части нашей армии были уже далеко.

Вот так, не совсем добровольно, принял я подданство Холодного Яра. С Андрием мы стали близкими друзьями, что не мешало нам препираться из-за всяких пустяков. После смерти Компанийца, без какого-либо приказа, все признали его старшим. «Бродяги» и раньше видели в нём своего вожака. Чем больше я приглядывался к этому необыкновенному человеку, тем сильнее было мое удивление.

На вид – неотесанный рубака, сущий медведь. Оказался же он ходячей энциклопедией: имел глубокие познания в истории, археологии, физике, политической экономии. Прекрасно ковал, а конскую сбрую мастерил, что заправский шорник. Само собой, офицерское звание требовало некоторой образованности, но по его же словам выходило, что до войны он пас табуны лошадей и овечьи отары на кубанском Черноморье, охотился и ловил рыбу на Кавказе. Вообще, Андрий был молчун, однако время от времени, когда находил на него философский стих, пускался в рассуждения. Но тогда уж ему не перечь – выматерит и уйдет.

Как-то раз не показывался до самого обеда. Захожу к нему в келью. Валяется на постели и читает книгу в сафьяновом переплете. Увидев меня, бросает её и встает.

– Пойдем, Юрко, погуляем по валам, а то я уже очумел – с двух часов ночи штудирую.

Смотрю на обложку – «Критика чистого разума». На полу возле кровати целая кипа роскошно переплетенных изданий: Кант, Ренан, Вольтер, Толстой, Руссо, Шекспир. Отдельной кучкой лежат новенькие тома сочинений Маркса, Энгельса, Лассаля, Ленина, разная коммунистическая политико-экономическая литература.

– Где ты набрал столько книг?

– Это из большевицкого агитпоезда, а это бывшее панское добро – в селах за патроны выменял[81].

Выходим на двор. У трапезной стоит высокая, сухопарая игуменья с двумя карлицами-монашками, сплошь в морщинах. Наши как раз ведут коней с водопоя.

– Такого свет не видывал, чтоб в святую обитель, меж Божьих храмов, лошадей заводить! – надменно говорит она по-русски своим наперсницам. Чорнота вежливо приподнимает шапку:

– Свет светом, матушка, а эти валы уже полтораста лет казака не видели. Разве на то их насыпали, чтоб за ними только Богу молиться? Вот что. Давно я собирался тебе сказать: ты, матушка, можешь Украину не любить, дело твое, но если и дальше будешь так разглагольствовать, прикажу упаковать твои пожитки и отправлю тебя к большевикам в Каменку. Там есть истинно русские люди – с ними будет веселее.

Пересекаем хозяйственный двор[82] и приземистый внутренний вал, потом карабкаемся на внешний – он гораздо крупнее и порос лесом. За ним чаща, усеянная курганами – высокими, иногда вровень с деревьями.

– Думаешь, монахи лежат, «мирно упокоившися»? – Чорнота обводит взглядом могилы. – Это братья-казаки, все в боях полегли. Может, из моих прадедов есть кто, ведь наш род – да что там, полстаницы – родом с Чигиринщины; на Кубань перебрались при Екатерине. Видно, потому и мила мне эта земля…

– Пошли, Андрий, прогуляемся валами кругом монастыря.

– Что, так уверен в обмороженной ноге? Это ж пять километров ходу. Пойдем сюда, вдоль яра. Нравится мне тут… Дикая красота!

С лицевой стороны вал внушительнее – под ним идет ров, порядком уже обмелевший. Чуть дальше насыпь круто сворачивает в лес, загибаясь подковой. В середине её когда-то возвышались еще одни земляные укрепления.

– Нечто вроде форта, – поясняет мой провожатый. – Вон там стояли пушки, а там – печи с котлами. В них кипятили воду и смолу, головы мыть гостям во время штурма. Не знаю, когда это сооружали, но теперешний инженер лучше бы не сделал.

Выходим на фас. Тут вал уже тянется над глубокой падью. Ландшафт вздымается причудливыми волнами, окружает крепость крутыми обрывами. Между постройками и внешним валом был еще один; кое-где виднелись остатки массивных каменных стен.

Огибаем вал и снова оказываемся у хозяйственного двора. Дальше насыпь круто уходит вправо, а по ложбине между двумя линиями обороны взбирается наверх тропа, которую я заметил, когда впервые приехал в монастырь. В углу под валами – старый, давно заброшенный колодец. Чорнота показывает на него рукой:

– Люди называют его кто казацким, кто гайдамацким. Осажденным неоткуда больше было набирать воду. Вверху её нет, только в балках. Насыпать вал ниже, так чтобы защитить колодец, нельзя. Но как видишь, выступы прикрывают его с обеих сторон,