Чувствуя себя ничем не хуже принцев или там герцогов, являющихся «почетными гостями» Лувра, наш молодой дворянин с пустым кошельком, выказывая редкостную находчивость, спешивается прямо у подножия лестницы Генриха II. Ну и кто решится теперь остановить столь напыщенного фата? Такого храбреца? Не снимая касторовой шляпы с широченными полями и несусветной величины плюмажем, прикрепленным вместо бриллиантовой броши заколкой с фальшивыми камнями, приобретенной у какого-то дворцового mercadent, блестя глазами, сияя улыбкой из-под чертовски лихо закрученных усов, он шел, и гвардейцы расступались перед ним, а он отвешивал направо-налево грациозные поклоны. Продравшись затем сквозь толпу, он, гордый, как петух из его родной деревни, поднимался по ступенькам королевской лестницы, и сотни хлыщей на пути завидовали его пурпуэну, подбитому четырьмя, а то и пятью слоями тафты, прикрытому ротондой с двумя рядами кружевных волн, штанам с разрезами а ла Помпиньян, на которые (штаны, естественно, а не на разрезы) пошло минимум восемь локтей[18]«фриза пополам с эскарлатом»[19], высоким каблукам и позолоченным шпорам сапог, доходящих до бедер, но позволяющим, однако, видеть бледно-алые шелковые чулки, розам, которыми подхвачены ленты подвязок на уровне колен, а также тому, что украшает полы его камзола, запястья, локти, перевязь его шпаги…

Ах, до чего же он хорош и как должен нравиться дамам! Но поможет ли ему это переступить порог Большого зала?

– Братец, – говорит он надменному привратнику, первым попадающемуся ему на пути в вожделенные края. – Братец, ну и славный же ты парень! И храбрец наверняка! Бьюсь об заклад, ох и ублажает же тебя твоя подружка! И ни в жизнь не поверю, что такая она жестокосердая, что способна устоять и не сдаться сразу, увидев такой гордый лоб, такие закрученные усы!

Произнеся все это и оставшись вполне безразличным к тому, что может услышать в ответ, наш гасконец решительно и непринужденно вступает в собрание придворных. И сразу же – своей приятной наружностью, роскошно завитыми локонами, тонким ароматом, источаемым подвешенным к одежде l'oiselet de cypre – он привлекает к себе собеседников, и те уже не могут оторваться от колоритного гостя. Он болтает обо всем и ни о чем – от дуэлей до любовных приключений; он осуждает того за излишнюю отвагу, а этого за излишнюю жажду милостей короля; он осведомляется о том, какие нынче в ходу новые пенсионы; он старается узнать, в каком именно проигрыше оказались Креки и Сен-Люк; он оплакивает уменьшение доходности своих земель; он рассуждает о небезопасности сужения рент; он хвастается своими успехами в последних битвах с протестантами; он с пафосом описывает богатства принадлежащих ему замков… Словом, он щедро делится всеми новостями, какие только способна породить его буйная фантазия.

Однако, треща не хуже сороки и раскланиваясь направо-налево в знак приветствия знатным людям, которых он сроду и не видел, этот хлыщ ухитряется подстеречь достаточно высокопоставленного сеньора, который готовится войти в королевский кабинет, тут же пристраивается к его свите и проникает туда вместе с ней. Ах, если бы он понравился Его Величеству, ах, если бы он стал его фаворитом! Увы! Его Величество не обращает на нашего гасконца ни малейшего внимания… Что ему остается? Покинуть кабинет, никем так и не замеченным? Ничего не поделаешь, приходится, зато, по крайней мере, можно спуститься по «малым ступенькам»[20]. А дальше? Отправиться обедать с приятной компанией? Но пригласят ли они незнакомца? Нет. Все поворачиваются к нему спиной. Прекрасная дама Фортуна на этот раз не улыбнулась ему. Ничего – улыбнется завтра! Впредь он может кичиться тем, что теперь-таки кум королю, раз уж тот удостоил его чести спуститься по «малым ступенькам». А потом, уже вернувшись в свое убогое жилище, он станет расписывать друзьям, с которыми делит хлеб, натертый чесноком, запивая его водой, свои подвиги, – и непременно засунет в рот зубочистку. А потом много часов подряд перед всяким, кто только захочет его выслушать, он станет вздыхать: «Ах, что за умнейшее изобретение – зубочистка, до чего она полезна после пирушки у мессира Коссе-Бриссака, где подают такое превосходное мясо и такую отборную дичь под старое доброе бургундское!..»

Возможно, из-за того что Людовик XIII, несмотря на все свои распоряжения, понимал, что толпа в Большом зале весьма разношерстна, он появлялся там редко и ненадолго. А обычно после аудиенций – тоже, впрочем, скорее из вежливости и ради соблюдения приличий, чем даже из простой симпатии, – направлялся в покои королевы Анны Австрийской. Этим визитам, как правило, отводилось тоже не слишком много времени. Да и не было его особенно много: приближался час обеда.

Король обедал один, вероятно, прямо в прихожей своих апартаментов, так как о том, чтобы отвести комнату под столовую, в жилищах того времени и речи не было. В исключительных случаях Людовик приглашал к обеду сотрапезника, да и то одного-единственного. Согласно церемониалу, король восседал за столом, окруженным барьерами, на высоком стуле. С одной стороны от него размещался первый лейб-медик, с другой – первый гофмейстер. Позади – уже стоя – капитан королевской гвардии, два вооруженных стражника, принцы и кардиналы, находящиеся в это время в Лувре, а за барьерами – неподвижные и молчаливые придворные. Король благоговейно и отрешенно выслушивал «Benedicite» – молитву перед едой, которую произносил священник в качестве символа милосердия, затем принимал от самого знатного из сеньоров салфетку и приступал к трапезе. Наконец-то можно было воздать должное блюдам, которые одно за другим подавали повара или слуги-провиантмейстеры, имевшие при французском Дворе звание officiers de bouche[21]. Людовик ведь принадлежал как раз к той ветви Бурбонов, которая – даже при самых серьезных болезнях – отличалась завидным аппетитом[22]. Он обжирался, получая при этом явное удовольствие, всей и всяческой снедью, включая паштеты, крупную дичь (мясо и жир оленя, кабана и так далее), просто мясо и птицу, трюфеля в масле, любые тяжелые кушанья, обильно сдабривая все это кларетом с парижских виноградников, который с течением времени и явно до срока привел все-таки в полный упадок и без того хрупкое здоровье короля. Никому не известно в точности, слышал ли он, уписывая за обе щеки всю эту разнообразную симфонию блюд, звучавшие во время королевского обеда мелодии скрипок, и соглашался ли, подобно своим предшественникам на престоле, радовать подданных созерцанием того, как лихо и по-молодецки разделывается Его Величество с хлебом насущным.