В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:

«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».

БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:

«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».

Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:

— Войдите.

Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.

— Привет, Айзек, — сказала я.

— Моника? — спросил он.

— Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?

— А-а, — протянул он. — Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.

— Он шутит, — уточнила медсестра.

— Я поняла, — откликнулась я.

Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — ответил он и долго молчал.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— Нормально, — произнес он. — Я не понимаю.

— Чего не понимаешь? — Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.

— Она даже не приходила, — пояснил он. — Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать — это много. Блин, больно! — Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.

Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.

— Прошел всего один день, Айзек, — сказала она чуть снисходительно. — Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев — малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.

Медсестра вышла.

— Она ушла?

Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.

— Да, — ответила я.

— Я сам увижу? Она правда так сказала?

— Качества хорошей медсестры… Начинай, — предложила я.

— Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, — сказал Айзек.

— Второе: берет кровь с первой попытки, — продолжила я.

— Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.

— Как твои дела, миленький? — приторно заворковала я. — Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…

— Бо-бо моему манинькому сюсечке? — подхватил он. И через секунду добавил: — Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.

— Отсюда — это из больницы?

— И это тоже, — ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. — Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.

— Идиотизм, — согласилась я.

— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!

— Да, — подтвердила я.

— Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. — Его речь немного плыла. Лекарство действовало.

— Мне очень жаль, — сказала я.

— Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… — Голова Айзека свесилась набок. — Легче.

— Боль отпускает? — уточнила я. Он едва заметно кивнул.

— Хорошо, — одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: — Ты что-то говорил о Гасе…

Но Айзек уже спал.

Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.

— Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», — пояснила она.

— Правда?

— Да, пшикают на них из флакона, и все.

Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.

— Ты его подруга? — спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.

— М-м, да, — ответила я. — Я из группы поддержки. Это ему.

Она взяла гвоздики и положила себе на колени.

— Ты знаешь Монику? — спросила она.

Я покачала головой.

— Он спит, — произнесла она.

— Да. Я с ним говорила во время перевязки.

— Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, — объяснила она.

— Он держится молодцом, — сказала я. Женщина кивнула. — Пускай спит, я пойду.

Она снова кивнула, и я ушла.

* * *

На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.

Долгожданный ответ с [email protected] наконец-то пришел.

Дорогая мисс Ланкастер!

Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.

Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).

Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу Вам мои списки покупок.

Искренне ваш

Питер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.

— Что?! — закричала я. — Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в комнату: