гулял он с одной, — вспомнив, стал рассказывать Антон Прокофьич. — Чуть не женился. Да пока служил — не дождалась, замуж выскочила. Так и остался. «Теперь, сказал, не женюсь, пока настоящую подругу жизни не найду!»

— Самолюбивый, значит, был, — одобрила Марфа. — Другие сразу в тот же самый омут кидаются.

— Золотая душа! Обмана, несправедливости ни на вот столько не терпел, — показал кончик мизинца старик. — И тут не удержался — с начальником каким-то за правду сцепился. Не знаю — верно, нет ли?

— Верно, — подтвердила она. — Об этом все знают.

— С кем же он не поладил? Я хотел у секретаря спросить, на кладбище, да постеснялся.

— С главным инженером нашим. Пришли добиваться, чтобы порядок навел, а тот и слушать не захотел. Ну, ребята и обиделись…

Пока вернулся Волощук, они успели переговорить обо всем, что теснилось в душе; без этого горе казалось бы неразделенным еще много-много дней. А так всё — как оно должно быть, и можно было уезжать, зная, что тебя не оставили в беде, что ты держался по-настоящему и теперь справишься с ней и дома.

— Отвел? — спросила, поднимаясь, Марфа. — Чтой-то он ослабел так?

— Переугощала ты его, — упрекнул Волощук. — Но теперь он дорогу сюда забудет.

— И правильно. А то уж от людей стыдно.

Алевтина была в сенях и, не стерпев, выглянула, оборвала ее:

— А ты чужой стыд на себя не бери! Я сама знаю, как с ним быть.

Антон Прокофьич стал прощаться.

— Ну, до свидания! Пора уж на вокзал…

— До свиданья! До свиданья! — Марфа проводила их за калитку и тоже пошла домой. — Не поминайте лихом, ежели что.

— Спасибо за все.

Словно не веря еще, что все кончилось, Алевтина вернулась в комнату, поправила накидку на диване и, опустившись на него, трудно задумалась. От тишины звенело в ушах, перед глазами мреяли круги. Самый раз было подумать о том, как жить дальше, что делать. Но вместо этого на ум приходила какая-то чепуха: обрывки воспоминаний, давние обиды, чудные и несбывшиеся мечты.

«Надо бы платьишко какое пошить, — прикидывала она и пыталась вспомнить, есть ли у нее подходящий материал. — Что-нибудь потемней, поскромнее. А то опять им стыдно за меня будет. Хоть голая ходи, и то не угодишь! Ни с кем не встречайся, не разговаривай — все равно осудят да под монастырь подведут!»

Отлично понимая, что это не так, Алевтина не могла отказаться от щемящего душу удовольствия чувствовать себя жертвой людской несправедливости. А призрачные июньские сумерки наплывали, причудливо меняя очертания предметов и сгущаясь по углам.

«Три года еще учиться мне, — точно убеждая себя в этом, твердила она. — Только бы выдержать, не бросить. Дергасов обещал на ребят пенсию оформить. — И снова радовалась, что их нет дома, что тяжелое и навек запечатлевшееся в душе обошло ее сына и дочку. — Хорошо хоть — в лагере. Не видали всего, не переживали…»

Очнулась Алевтина от вкрадчивого стука в дверь. Неслышно поднявшись, босиком, вышла в сени, прислушалась.

«Завел моду — ломиться, — оскорбилось в ней что-то. — Подури-подури… авось умней будешь!»

Потоптавшись на крыльце, Косарь перебрался к окну, забарабанил в стекло еще настойчивей. Он знал: Алевтина — дома, а раз дома — откроет.

— Не спишь ведь, — услыхала она. — Открой, Алюта! Это я…

На миг ей стало легко, как в детстве, когда играешь в прятки и, затаившись где-нибудь в укромном уголке, дрожишь от восторга, следя за тем, кто ищет и не может тебя найти. Подумалось:

«А может, открыть? Кому какое дело? — но тут же как бы со стороны увидела неприглядность этого и удержалась. — Постучит, постучит — и уйдет. Только больше уважать станет…»

Наконец Косарь ушел. Вздохнув, Алевтина вернулась в комнату и, не раздеваясь, легла на диван. Впервые положение, в котором она оказалась, заставило ее внутренне содрогнуться, почувствовать себя непоправимо несчастной.

«Ну и ладно, — со злостью сказала себе она. — Надо же кому-нибудь и такой быть. Счастье с несчастьем рядом ходят, а что мне не повезло — кто виноват?»

Ущербный месяц клонился над заказником, над кладбищем, где под шатровыми елями виднелась обложенная дерном братская могила, а на ней венки и полевые цветы. Колеса на копре все вертелись и вертелись: шахта работала, как обычно.

Проводив Антона Прокофьича, Волощук вернулся в общежитие. Пора было собираться в ночную смену.

— Ну, как поминки? — поинтересовался Тимша. — Не перебрал?

— А, будь они неладны! Ничего, кроме дуроты́…

— А зачем ходил?

— Тебя завидки берут, что ль? — сердито огрызнулся вдруг Волощук. — Зачем да куда? Пристал, как нуда!

Вместо того чтобы обидеться, Тимша понимающе рассмеялся.

— Не добра-ал! — и, взяв сверток с едой, весело добавил: — Пойдем-ка… шахта сердитых не любит.

Косарь ждал их возле нарядной. Спецовка ловко сидела на нем, резиновые сапоги играли незамутившимся глянцем. И странное дело: он казался совсем трезв. Как это ему удавалось — не догадывался даже Волощук.

— Сейчас сигнал к спуску будет! Ох и смена у нас: ты да я, да мы с тобой…

Волощук немного повеселел.

— Очухался? Видно, поспал чуток.

— Лег, глаза закрыл, — не стал отпираться тот. — Ну, не могу! — и захохотал, будто ему действительно было так весело.

7

Весело не весело, а Волощуку досталась койка Рудольского, у окна, Тимше — место Воронка, ближе к двери. Напротив — Косарь. У него два матраца, собственная подушка и плюшевое одеяло. Внизу — вместительный сундук с внутренним запором и грозно оскалившимися львами возле замочной скважины.

Мельком глянув на чемодан Волощука, Косарь осведомился:

— Замыкается?

— А зачем?

— Для подкрепления сознательности.

Тимшу задело. Все это могло иметь отношение в первую очередь к нему.

Но Волощук то ли не понял ничего, то ли не придал значения словам Косаря. Завязывая тесемки на наволочке, равнодушно отозвался:

— Сознательность замками не припрешь.

— Припрешь не припрешь, а остерегаться не лишне.

Такого Тимша еще не встречал ни в одном общежитии.

— Кого это остерегаться?

— Того, кто любит чего, — ухмыльнулся Косарь, ничем, впрочем, больше не подчеркивая, что сказанное относится к кому-нибудь лично.

И Тимша в лад ему метнул так же:

— За это у нас втемную били.

Вещевой мешок он пристроил за дверью, книжки сунул на подоконник. Больше пожитков у него не было.

Комната оказалась побольше той, в которой он жил. Окно — на солнце. Посредине — застланный казенной скатеркой стол; у входа — встроенный шкафчик для одежды.

— Ну что? С вас вроде бы причитается, — напомнил им как ни в чем не бывало Косарь. — Новосельице все-таки!

Правила внутреннего распорядка запрещали распивать спиртные напитки в комнатах. Да Волощук и не любил пить в общежитии, предпочитая узаконенные для этого места общественного