Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Волк, говорят, собак не боится — брёху не любит!
Положив на скатерть наспех отмытые руки, Косарь сидел за столом, ждал.
— Пускай петушок слетает!
— За водкой не пойду, — загорячился Тимша. — Не пойду и пить не буду!
— Зачем за водкой? — рассудительно проговорил тот. — По такому случаю можно и клоповничку. Закуску поинтеллигентней, три соленых огурца и что понравитца́, — и сделал ударение на последнем слоге, отчего все получилось как бы в рифму.
Должно быть, до Волощука наконец дошло, что ни к чему хорошему это не приведет. Задвинув чемодан под койку, он по-хозяйски огляделся:
— Ничего, выпьем и чаю.
На подоконнике было грязно. Тимша убрал, вытер пыль. Волощук казался ему настоящим шахтером, достойным уважения и подражания; Косарь не вызывал ничего, кроме неприязни.
И в шахте они чуть было не сцепились — с первой встречи.
— Принимайте пополнение! — подводя его к проходчикам, крикнул Воротынцев. — Парень крепкий, грамотный. Наше горное окончил…
Волощук сидел за пультом комбайна, вряд ли что расслышал. А Косарь оглянулся, хмыкнул:
— Сватай еще куда!
Тимша ожидал — Воротынцев оборвет его, как обрывал многих, но тот почему-то пропустил это мимо ушей, и, подойдя к Волощуку, поинтересовался:
— Ну, как оно? Вода не донимает еще?
— Крепить не успеваем, — перевел комбайн на холостой ход, то ли давая отдохнуть машине, то ли себе самому, и, спрыгнув с сиденья, пожаловался: — И давление — больше некуда!
— Ничего, ничего. А парнишка подучится, — не хуже других будет.
Все так же недружелюбно Косарь бросил ключ, выпрямился. Лицо его было измазано, каска едва держалась на макушке.
— Горное кончил, ключа в руках не держал? А тут, на проходке…
Одобрительно подтолкнув растерявшегося новичка, Воротынцев сделал знак Волощуку:
— Пошел!
Хобот комбайна приподнялся. Отчищенная добела фреза снова врезалась в пласт. Лапы погрузчика задвигались, погнали породу на транспортер.
Забыв обо всем, Тимша восхищенно загляделся. Похожий на диковинно-чудовищного зверя, что жили, наверно, в те времена, когда вместо угля шумели тут доисторические дебри, комбайн врезался все глубже и глубже, прокладывал забой.
Когда вверху выступила осыпа́вшаяся сырыми комьями кровля, Волощук остановился.
— Давайте крепить! А то завалит…
Схватив ключ, Косарь точно не замечал растерянности новичка.
— Подтаскивай сегменты, не жди! Мамка подмогать не явится…
Тимша торопливо бросился к наваленным металлическим сегментам, принялся подтаскивать. Тяжеленные, они поддавались с трудом.
Спрыгнув с комбайна, Волощук подхватил поданное, легко поставил на предназначенное место.
— Умеючи и ведьму бьют! Видал? — усмехнулся он, задорно блеснув крупными, неровно подогнанными зубами. — А ты не стой на сквозняке, петушок, — простудишься…
Задумавшись, Тимша забыл, что он не в шахте, а в общежитии. Волощук перевернул скатерку другой стороной, достал посуду.
— Сходи кипяточку принеси, — сказал он. — Сейчас чай заварим.
— А чайник где?
Косарь смешливо фыркнул:
— Организуй!
Когда Тимша вернулся с кипятком, стаканы стояли уже на блюдечках, чайные ложки — рядом. Хлеб, масло, колбаса и сахар были припасены, наверно, у Косаря.
— Чайку оно не плохо, — достав сигарету, Волощук положил ее на столе — золоченым ободком к себе, стал заваривать высыпанное из пачки. По скулам расползлись красноватые пятна, будто внутренний жар пробивался наружу.
Отхлебнув из стакана, Косарь неожиданно поперхнулся, сунул его на блюдце.
— Крепок, а не водка! Много не выпьешь…
Тимше казалось, он не за столом, а на карусели. Хотелось поскорее на койку — лечь, вытянуться. Он и не представлял себе, что так вымотается в шахте, но с Волощуком пошел бы не задумываясь хоть в преисподнюю.
Должно быть, тот почувствовал это. Тронув его за плечо, сказал, как маленькому:
— Ложись, ежели умаялся! Нос, брат, не обушок: за столом не кайли…
— А мы давай еще по черепушке, — разохотился Косарь и, будто вспомнив, заметил: — Не быть бы тебе звеньевым, Лаврен, да несчастье помогло.
— Поставят, и ты осчастливишься!
Сон прямо одолевал. Сделав усилие, Тимша качнулся, вскинул соломенные брови.
— И я еще хочу. Покрепче…
Взяв чайник, Волощук налил ему покрепче. Когда-то в Щекине он сам был таким же желтоклювым петушком, впервые залетевшим в шахтерскую семью и так же тянувшимся к любому, кто казался опытней и сильней.
«Шахта — она нравная. Кому — мать, кому — мачеха. Хорошо, что силой не обделен. А как — так себе?..»
Тимше сделалось отчего-то все ни по чем.
— Работнем, бригадир! — с прямодушной убежденностью стал он уверять Волощука. — И втроем… без четвертого.
— Не ты ли за двоих? — Косарь насмешливо следил за ним. — То-то, проходчик выискался!
— И с давлением справимся, — продолжал убеждать Тимша. — Нам в училище такие расчеты по крепежке делали… закачаешься!
Волощук налил себе. Сахар он любил вприкуску и, сдавалось, больше глядел на него, чем откусывал.
— Не надо умней инженеров быть, — задумчиво отхлебывая, сказал он. — Положено при комбайне четверо проходчиков, значит — четверо.
Не допив чай, Тимша уронил отяжелевшую голову на руки. Бутерброд с колбасой лежал рядом, в стакане густел нерастаявший сахар.
Обняв за плечи, Волощук свел его на койку.
— Давай-ка в комарок[3]! Не лови окуней…
Едва раскрывая слипающиеся веки, Тимша кое-как разделся. Самое главное не думать о том, что завтра будет так же трудно.
— Готов, — презрительно буркнул Косарь. — С такими в смене накукарекаешься!
— Ничего, приобыкнется, — Волощук пыхнул зажигалкой. — Сами попервости разве не такими были?
Зажигалка чуть не сорвалась с его ладони, как со стартовой площадки. Сдавалось, еще немного — и взлетит.
Косарь разозлился.
— Тогда коммунистических бригад не было. И на проходке…
Что́ на проходке он так и не досказал, но Волощук понял и без того. Конечно, сейчас не то, что лет десять назад, в Щекине. Сравнивать не приходится.
Но что-то говорило ему и другое. Когда-то он был таким же нескладным парнишкой, которого сурово и жестоко учили люди вроде Косаря.
«Шахтерство само по себе не мед, — думал он. — И незачем каждому новенькому прибавлять скаженного его искуса!»
— Ох и добрыня ты, — не то снисходительно похвалил, не то упрекнул его Косарь. — Рудольский не каждого в смену брал. Соображение у него было…
— Ну-ну, — оборвал Волощук. — Сказано: приобыкнется!
— Гляди, тебе видней. Я, ежели что, за всех таких не работник.
Налив еще стакан — до черноты крепкий, но недостаточно горячий, — Волощук откусил крохотный кусочек сахару, сделал несколько глотков. Воспалившиеся его глаза с подведенными угольной чернью веками казались покорными то ли перед тем, что легло на плечи, то ли перед трудной и не очень-то ласковой шахтерской жизнью.
— Рудольский, верно, не взял бы такого, — согласился он. — Ему свой расчет главней был.
— Гляди, я не звеньевой, — лениво повторил Косарь. — Мое дело — вкалывать…
Напоминание о Рудольском, брошенное как бы вскользь, все-таки задело Волощука. В бывшем звеньевом