Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может осенить только человека, никогда не бывавшего в настоящем воровском притоне, и поверить в возможность ее осуществления способен лишь такой же человек.

— Если вы подозреваете, — сказал он, — что фон Аренсберг пал жертвой этой теории, стоит другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки.

— Какая еще косушка?

— Помните, утром я ее в гостиной за шторой нашел, на подоконнике? Болгарин, наверное, предпочел бы вино…

Певцов задумался. Некоторое время ехали молча, потом он приказал кучеру:

— Стой!.. Мне здесь направо, а вам — прямо. Вылезайте. Желаю удачи.

По дороге на Фонтанку, к Шувалову, который нуждался в материале для докладов государю, и позднее, разыскивая указанного Иваном Дмитриевичем преображенского поручика, чтобы на всякий случай потянуть и за эту ниточку, Певцов мысленно продолжал следовать своим путем — от очевидной причины к вероятным фактам.

Хотя Боев и не признался в убийстве фон Аренсберга, подозрения не были с него сняты. Певцов предполагал, что ночью он забрался в княжеский особняк с целью завладеть всей собранной «Славянским комитетом» суммой, а не частью ее, и пустить эти деньги на закупку оружия для болгарских гайдуков. Основания для такого вывода имелись: по словам председателя «Славянского комитета», Боев неоднократно заявлял ему, что лучший способ помочь пострадавшим от турецких насилий беженцам — отомстить за них. Он знал, что деньги лежат в сундуке, но открыть его не сумел, князь даже под угрозой смерти не сказал, где спрятан ключ. В итоге Боеву и его сообщнику, которого, видимо, князь и укусил за руку, пришлось довольствоваться револьвером, лежавшим в туалетном столике, и десятком французских золотых монет.

Свои выводы Певцов скрыл от Ивана Дмитриевича, чтобы, если подозрения подтвердятся, не делиться с ним лаврами, но тот сам обо всем догадался. Не бог весть какие сложные умозаключения!

Однако Иван Дмитриевич не знал другого: студент-медик Никольский, укравший голову из анатомического театра, еще днем был арестован. Схватили его в тот момент, когда он явился на дом к уже сидевшему на гауптвахте Боеву. За этой квартирой Певцов приказал установить наблюдение, и, как оказалось, не напрасно.

Прибыв туда, он задал Никольскому пять вопросов:

1. Сам ли он додумался вынести голову из здания Медико-хирургической академии, а затем бросить ее на улице, или действовал по чьему-либо наущению?

2. Может быть, кто-то из товарищей раззадорил его и подбил на такое пари?

3. Где он провел сегодняшнюю ночь?

4. В каких отношениях состоит с Боевым?

5. По какому делу явился к нему на квартиру?

«Обещаю, — сказал ему Певцов, — что если ответы будут чистосердечными, ваш проступок останется без последствий. Иначе „волчий билет“ вам гарантирован».

Никольский принял это обещание близко к сердцу, тем не менее отвечал, что украл голову исключительно по собственной дурости, ночь провел у старшей сестры Маши, а к Боеву пошел попросить полтинник на опохмелку, потому что они приятели, вместе учатся.

Что-то настораживающее было в самой безыскусности этих объяснений.

Певцов приказал Никольскому снять пиджак, закатать рукава рубашки и тщательно осмотрел его белые пухлые руки. Тот стоял ни жив ни мертв. Процедура казалась тем страшнее, что постичь ее смысл он не мог, а спрашивать не решался.

Не обнаружив следа зубов князя фон Аренсберга, Певцов отпустил мерзавца на все четыре стороны, но отправил следить за ним двоих жандармских филеров, одетых в партикулярное платье.

Со страху Никольский окончательно протрезвел, шел быстро. Филеры двигались за ним порознь по обеим сторонам улицы. Скоро вся троица бесследно растворилась в толпе на Литейном.

Пройдя пару кварталов по Кирочной улице, Иван Дмитриевич остановился перед обшарпанной громадиной четырехэтажного доходного дома с зеленной лавкой внизу. Здесь, как утверждал княжеский кучер, проживала та особа, которая в списке Левицкого значилась под номером девятым и последним.

В дворницкой не составило труда выяснить, какую именно квартиру нанимают супруги Стрекаловы. Он поднялся на этаж, позвонил. Открыла горничная. Через минуту хозяйка вышла в переднюю, где Иван Дмитриевич ее дожидался, и, услышав его имя и должность, сказала:

— Приходите в другой раз. Мой муж в отъезде.

— Мне нужны вы, мадам, — ответил Иван Дмитриевич.

Прошли в гостиную. Жестом полководца, определяющего место для бивака, она указала ему на стул, а сама присела на пузатом турецком пуфике из цветного ватина, с неровными бахромчатыми фестонами. Это, видимо, было ее рукоделье.

На стене висела фотография — портрет унылого, щекастого, толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией — две скрещенные сабли.

— В каких кампаниях участвовал ваш супруг? — вежливо осведомился Иван Дмитриевич.

— Ни в каких не участвовал.

— Отчего же сабли?

Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была внятнее любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Это была красота чугунной пушки, которая в русской грамматике недаром относится к женскому роду. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.

— Я пересяду, — сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. — Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга.

— У меня мало времени, — перебила Стрекалова. — Я жду гостей к ужину.

— Гостей сегодня не будет, — ответил Иван Дмитриевич.

— Что вы хотите этим сказать?

— Мадам, поймите меня правильно…

Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы сразу.

— Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.

— Я не драгоценность, а вы не таможенник. Что вам от меня нужно?