— Я видела собственными глазами. Твои кузены обедают в компании драматургов и шлюх!

— Я уверен, это самые лучшие драматурги.

— Да. И самые искусные шлюхи.

Она рассказала, что однажды на рассвете видела это сборище, когда стояла напротив Палладия в процессии, направляющейся к храму Диониса.

— И тут появилась целая толпа — увенчанных венками, прыгающих, как сатиры, ещё не отрезвевших после ночного дебоша. И среди них — Симон и Аристей! Ты знаешь большой кондитерский магазин на углу, у Скамьи Полководца? Когда появились жрецы со священными подношениями, эти горькие пьяницы преградили им путь и всё отобрали — себе на обед! Да потом пели гимны вместе с нами. И все, включая твоих кузенов, забавлялись, непристойно насмехаясь над небесами!

Тётя осуждала распутство всей толпы, но яростнее всех — её главаря Алкивиада. Она рассказала, что он привёз с собой с севера двух ублюдков от этой иноземной уличной девки, Клеонис, двух мальчиков, и поселил их в том же квартале, где жил сам, на той самой улице, по которой его законные дочери от законной супруги Гиппарет каждый день прогуливались со своей няней.

— Что скажут эти девочки, когда станут постарше? «Вот идут внебрачные дети нашего папы — симпатичные, не правда ли?»

Я захотел несколько смягчить её и спросил:

— Неужели у людей твоего поколения не было ничего такого, над чем можно было бы посмеяться?

Тётя посмотрела на меня с сожалением.

— Может быть, твой отец, дав тебе такое имя, поступил более разумно, чем я предполагала. Скажу правду: тебе нравится война. У тебя какое-то родственное отношение к запаху пищи, приготовленной на костре, к топоту твоих товарищей у тебя над ухом. Таким же был и твой дед. Мне нравится это в тебе. Это по-мужски. Но война — развлечение для молодого человека. И никто не может поддерживать состояние войны вечно, даже ты.

Она предложила пищу богам, потом положила мне на тарелку.

— Нам нужно найти тебе невесту.

Я рассмеялся, но тётя оставалась серьёзной:

— Ты что-нибудь подцепишь у этих шлюх.

Наконец её лицо осветилось улыбкой. Я крепко обнял её, эту благородную женщину, которая всегда была моей защитницей и благодетельницей. Когда я выпустил её из объятий, то заметил на её лице уже не радость, а грусть.

— Что с нами будет, Поммо?

Этот печальный возглас вырвался у неё как будто помимо воли, и она непроизвольно назвала меня уменьшительным именем.

— Что стало с нашей семьёй? Что будет с тобой? — Тётя заплакала. — Эта война покончит со всем, что было справедливо и благородно.

Потом, словно по наитию свыше, она повернулась, схватила мои руки и сжала их с силой, удивительной для такой хрупкой женщины.

— Ты должен выжить, мой мальчик! Поклянись мне Деметрой и Корой. Один из нас должен выдержать!

С улицы донёсся грубый крик. Голос был незнакомый. Раньше мимо ходили ломовые извозчики, погонщики мулов — они так кричали. Но то вопил кто-то из тех, кто обитал внизу и уже называл эту — некогда благородную — улицу «своей».

— Обещай мне это, дитя моё! Поклянись!

Я поклялся так, как это обычно делают ради чокнутой старухи, и больше об этом не думал.

Это госпожа Дафна, — так возобновил рассказ мой дед, — организовала брак своего внучатого племянника Полемида с Фебой.

Тебе, внук, может показаться странным, если я скажу, что мой подзащитный на протяжении всего повествования, о событиях своей жизни ни разу не назвал свою жену по имени. Кроме единственного признания в конце рассказа, он упомянул о её существовании лишь трижды, и то косвенно. Означало ли это отсутствие любви? Напротив, я нахожу это опущение очень важным, означающим совершенно противоположное. Сейчас я объясню тебе.

В те дни мужчина редко заговаривал о своей супруге. Самым большим, достоинством женщины были скромность и сдержанность. Чем меньше говорится о ней, хорошего или дурного, тем лучше. Место жены ограничивалось пределами дома, её роль — воспитанием детей и хозяйством.

Мальчик, выросший в тот период, — особенно такой, как Полемид, воспитанный под строгим надзором спартанцев, — учился главным образом выносить всё безропотно. Достоинства были присущи только мужчинам. Если красота — то только мужская. Погляди на статуи той эпохи. Только в последнее время женские образы — исключительно богинь — стали соперничать с мужскими, выполненными в бронзе и камне. Юношей того времени учили идеализировать формы других мужчин, но не похотливо и сладострастно, а как некий образец для подражания. Они видели изваянные из мрамора бесподобные фигуры Ахилла и Леонида, восхищались идеальным сложением своих товарищей или старших. Это вызывало у юноши желание добиться от своего тела тех же идеальных форм и воплотить в себе те достоинства, которые подразумевала совершенная внешность.

Влияние Алкивиада на современников, по моему мнению, объяснялось именно этим. Его красоту высокие умы считали признаком совершенства его внутренних качеств. Зачем же ещё боги наделили его такой красотой?

Среди учеников нашего учителя был поэт Аристокл, которого все называли Платоном. Его теория форм основана на такой же интерпретации. Подобно тому, как физическое воплощение отдельной, конкретной лошади олицетворяет частное и преходящее, так, по словам Платона, должна существовать в высшем мире идеальная форма Лошади, Лошади вообще, универсальная и неизменная, которую повторяют все воплощённые, конкретные лошади. Поэтому человек столь поразительной красоты, как Алкивиад, не стеснялся своей божественной внешности. Ведь его физическое совершенство приближалось к тому идеалу, который существует только в высших сферах. Поэтому, я. думаю, люди следовали за ним и делали это с удовольствием.

Таким образом, для Полемида, как для всех людей нашего поколения, только мужская форма олицетворяла arete — совершенство и andreia — нравственность. Как должен был реагировать мой подзащитный, когда отец сообщил ему о будущей супруге? Будь Полемид таким же, как я, то сомневаюсь, что он мог бы счесть форму женского тела особенно красивой. В плотском смысле — да, но женская красота никогда не представляла собой идеала, как мужская. Какой же непривлекательной, должно быть, показалась ему она, эта соседская девушка, которую он, безусловно, знал ещё сопливой коротышкой!

И всё же в рассказе Полемида таился многозначительный намёк. В одном месте своего рассказа он упомянул о том, что его жена Феба, когда ей было семнадцать лет и она уже родила ему ребёнка, попросила разрешения принять участие в Элевсинских мистериях. Другой раз Полемид обмолвился насчёт того, что эти мистерии — чушь, едва ли не суеверие, абсолютно ненужное для мужчины. Тем не менее он не только разрешил ей участвовать, но и сопровождал в поездке по морю в Элевсин.