раз и второй, затем рухнула, словно пучок сена, подхваченный ветром, и двинулась вверх по склону. И на мгновение показалось, что сотни срубленных деревьев упадут на них и, сминая между крепкими стволами, вколачивая в землю.

А потом вихрь затих, как и начался, - внезапно, и они услышали грохот тысяч копыт, стучащих по земле.

«Всадники Бури нанесли прямой удар по Двадцать пятому. А у его воинов не было деревьев, чтобы укрыться от ветра, поэтому вихрь сдувал их или срывал в небо и швырял о землю, и когда атака се-кохландийцев обрушилась на них, они были большей частью рассеяны, оглушены и ошеломлены. И началась резня. Пехотинцы либо падали сразу, растоптанные, пронзенные копьями, разрубленные ударами сабель и топоров, либо - если каким-то чудом им удавалось удержаться на ногах и собраться в кучу, были убиты после короткого момента отчаянного сопротивления. Менее чем за десять минут две трети из почти полутора тысяч солдат полка - именно столько их осталось на второй день боев - были убиты, а остальные бежали либо в долину, либо в сторону. Почти двум сотням удалось добраться до своих холмов, и, очевидно, несколько сотен добрались до позиций Тридцать девятого.»

Он знал, что вся атака была именно такой, поскольку полдня сражался бок о бок с одним из выживших после расправы над пехотинцами Двадцать пятого. И человек говорил об этом без передышки, пока стрела не попала ему в глаз. Его звали… нет, он не мог вспомнить.

Мужчина наконец-то взялся за перо, которое казалось неестественно тяжелым и холодным. Ничего. Когда он начнет писать, будет легче.

"Молнии прорвали центр позиции Пятого полка и уничтожили Двадцать пятый полк менее чем за четверть часа, но они не ударили вглубь долины, вместо этого разделившись справа и слева, отрезав путь к отступлению нам и Тридцать девятому полку. Я пишу "путь отступления", потому что в тот момент, когда мы стояли на дрожащих ногах, все еще ошеломленные бурей, зная, что оборона прорвана, мы бы бросились бежать как можно дальше от врага. Мы сражались весь день, всю ночь и большую часть следующего дня, жуя сухари и запивая их затхлой водой, если таковая имелась в мешках, без отдыха и поддержки, потому что таков был императорский приказ, но когда центр наших линий пал, эти приказы, в сознании большинства из нас, потеряли свое значение. Кроме того, что … бежать было некуда, так как эти дикари окружали наши холмы со всех сторон. Тысяча двести солдат, считая выживших из Двадцать пятого, голодные, раненые и измученные жаждой, были отрезаны от остальной армии. И хотя, насколько я знаю, император наконец отреагировал на атаку на долину и перебросил туда сначала свой полк гвардейцев, а затем еще пять, набранных из города, для нас, для Шестьдесят седьмого, это ничего не изменило. Имперская контратака оттеснила Молний немного назад, но в течение часа их поддержали новые войска кочевников, и до следующего дня наши не приближались к холмам ближе, чем на пятьсот ярдов".

Он извлёк лист бумаги, аккуратно положил его на стопку исписанных своими каракулями и застыл над следующим. Как изложить то, что у него на уме, на бумаге, чтобы люди поняли. Пятьсот ярдов… это звучит так просто и банально. Он уже не раз сталкивался с обвинениями в том, что Самгерис-олс-Терса совершил ошибку, не попытавшись тогда отступить. Но в Шестьдесят седьмом было слишком много раненых, которых пришлось бы оставить, а рассказы о жестокости восточных дикарей вызывали ужас даже у ветеранов. Кроме того, кто бы мог подумать, что им придется защищаться там еще одну ночь.

Целая, проклятая богами и людьми, ночь.

* * *

Гвардейский полк отступил во вторую линию, его заменил Восемьдесят пятый пехотный, выведенный из города. Из двух тысяч четырехсот элитных солдат вернулось менее тысячи пятисот, и то после двух часов боя.

Креган-бер-Арленс принял отчет о потерях без колебаний; если бы у него не было под рукой этого полка во время атаки Всадников Бури, долина, скорее всего, пала бы. Это была небольшая цена за то, чтобы остановить этих дикарей. Тем не менее, ему пришлось, наконец, сделать то, чего он не хотел делать с самого начала битвы - перебросить сюда часть пехоты из города.

Оказалось, что он все еще танцует так, как его ведет Отец войны.

Но может быть… если безумный план Ласкольника удастся… этот танец окажется последним в жизни Йавенира.

Император стоял у входа в палатку, и все время возвращался к разговору с Ласкольником, перебирая в уме все "за" и "против". Всего три часа назад безумец стоял рядом с ним и смотрел в сторону входа в долину, где серо-стальная волна се-кохландийцев прижимала остатки отчаянно обороняющихся солдат к какому-то пруду или озеру. По крайней мере, об этом они могли догадаться по поднимающейся там пыли и вспышкам оружия, все более редкого и скудного.

Местность между Лебединым холмом и только что прорванной линией обороны была настолько холмистой, заросшей садами и стилизованными "дикими" рощами, да к тому же пересеченной оврагами, лощинами, ручьями и искусственными речушками, что гвардейский полк, перешедший в бешеную атаку, исчез из их поля зрения всего через несколько сотен ярдов, и, по правде говоря, в тот момент Креган-бер-Арленс больше не ожидал увидеть ни одного из этих солдат.

Тогда ему показалось, что битва проиграна.

Но кочевники не бросили все свои силы в атаку, они внезапно остановились, атакующая конница на правом фланге развернула своих коней и понеслась в сторону холмов, затененных вишневыми деревьями.

Какой-то отряд Пятого полка все еще оборонялся там. Ласкольник, стоявший в это время рядом с ним, благодарно прошептал:

- Они хорошенько прихлопнули их своими болтами.

- Ты видишь это?

Они находились примерно в полутора километрах от холмов.

- Нет. Но лошади ранены и убиты. Даже отсюда я чувствую это. Пока эти холмы не падут, Йавенир не ударит по городу. Эти громоздкие ходоки выигрывают нам время.- Кавалерист благодарно улыбнулся, и вдруг в его глазах появился странный, сводящий с ума блеск. - Скажите, Ваше Величество, здесь аристократия проводит эти скачки? Это… Великая имперская гонка?

Это был тот момент, первый за многие месяцы, когда император Меекхана на несколько ударов сердца потерял дар речи.

- Ты…думаешь… Генно, ты думаешь то, что я думаю, что ты думаешь?

Улыбка, скрытая под темными усами, выглядела особенно дикой.

- Меекх - действительно сложный язык, мой господин. Но, отвечая на ваш вопрос, да. Давайте отправимся в