по наущенью Распутина, «старец» стал всесилен. Мало того, что назначал и увольнял он министров и генералов, помыкал епископами и архиепископами, он вознамерился низложить государя, посадить на трон больного наследника, объявить императрицу регентшей и заключить сепаратный мир с Германией.

Надежд открыть глаза государям не осталось. Как в таком случае избавить Россию от злого ее гения? Тем же вопросом, что и я, задавались великий князь Дмитрий и думский депутат Пуришкевич. Не сговариваясь еще, каждый в одиночку, пришли мы к единому заключению: Распутина необходимо убрать, пусть даже ценой убийства[7].

— Что еще натворил этот мерзавец? — спросил я.

— Распутина больше нет, — ответил мне Владимир Митрофанович. — И нужно срочно спасать всё, что ещё можно спасти. Но, Господи, как?!

Пуришкевичу удалось заинтриговать меня. На Мойке я в ту пору не жил, квартировал у тестя, в.к. Александра Михайловича, но такие разговоры, от беды, лучше бы вести с глазу на глаз, и, заручившись согласием Пуришкевича, я тотчас повёз его к себе. Как ни любопытно было мне, дорогою мы о Распутине не говорили.

Но вот приехали. Вокруг дворца бродил ещё более потерянный, чем Пуришкевич, юный Набоков с сачком в руках. Бабочек он при этом отнюдь не ловил, но напряжённо думал о чём-то. Впрочем, насколько я знал, юноша был влюблён и сочинял по этому поводу дурные стихи — возможно, его как раз посетила муза. И вот мы с Пуришкевичем уединились у меня в кабинете.

— Владимир Митрофанович, рассказывайте, — попросил я. — Куда делся Распутин? Его наконец убили?

<…>

— …Распутин, конечно, зверь хитрый. Но поймите, ваше сиятельство, никакой хитростью не объяснить всё, чему я был свидетель! И гипноз его, насколько нам с вами известно, совершенно иного свойства. Кто бы это ни был, что бы это ни было, но нет больше того мерзкого спрута! И надо срочно думать, как теперь спасти Империю, — закончил свой рассказ Пуришкевич.

Изложенная им фантасмагория в духе упомянутого Доджсона-Кэррола, в голове умещаться не желала.

— Я знаю вас, как человека чести, Владимир Митрофанович, — сказал я. — И потому не могу поставить ваши слова под сомнения. Но, простите меня, и поверить в сказанное вами никак не могу.

— Прекрасно вас понимаю, Феликс Феликсович. И уповаю на то. что рано или поздно он заявится к вам и споёт этот самый свой блюз.

— Но почему он бежал с Гороховой?

— Он от немки бежал, сдаётся мне. И от всего того, что наворотил. Я ночь не спал, много думал, и вот как я себе это представляю. Позволите реконструкцию, князь?

— Извольте, — кивнул я.

— Представьте себе, что просыпаетесь вы поутру в совершенно незнакомом месте и, как оказывается чуть позже, в чужом теле. Мысли — ваши, чувства, воспоминания — всё ваше, а вот тело — нет.

— Это, простите, как?

— Божьим попущением, — пожал плечами Пуришкевич. — Так вот. И в самом скором времени выясняется, что тело ваше принадлежит жуткому убийце, навроде приснопамятного «Джека-потрошителя» из Лондона. От самого этого Джека, кроме тела, ничего не осталось, напомню. Ни помыслов, ни эмоций, ни воспоминаний — одна только голая оболочка. Но отряду полиции осталось пять минут до вашего дома, а там — тюрьма, суд и веревка. Вот как-то так я вижу эту ситуацию.

— Занятно… Но доказуемо ли? И вот ещё что интригует: почему он упомянул меня в своей песне? Мне его представили семь лет назад, и с тех пор лично мы не встречались.

— Да вот как раз поэтому, — усмехнулся Владимир Митрофанович. — Тот, кто сидит в этом теле, представьте себе, знает, что убить его должны князь Юсупов и Пуришкевич. И, держу пари, даже знает, когда именно.

— Хватит меня мистифицировать! — взорвался я.

Пуришкевич как-то очень грустно на меня посмотрел и тихо произнёс:

— Ежели ваше сиятельство полагает себя оскорблённым, то я, как дворянин Российской Империи, всецело к вашим услугам.

До дуэли, однако же, не дошло, и я принес извинения за вспышку. Мы проговорили и проспорили весь вечер напролёт, и выпили при том немало, мешая кларет с арманьяком и столовое вино № 21 с бенедиктином. Пуришкевич заночевал у меня, а перед сном я предпринял кое-какие действия, и удача была на нашей стороне: уже утром доставили самого Распутина, которого второй день никак не могли найти ни полиция, ни люди императрицы. Мы к тому часу успели привести себя в надлежащий вид и плотно позавтракать.

* * *

Сегодня я изъясняюсь исключительно прозой, причем, по большей части, непечатной: от проклятого керосина я сам едва дуба не врезал. Голова тяжеленная, болит. Мысли в ней ворочаются едва. Но есть и хорошая новость: клопы, похоже, из филиала нефтебазы, в который превратилась моя комнатушка, благополучно эмигрировали в полном составе. Оставив открытым окно, я, прихватив с собой запасную одежду, отправился на поиски бани: вонять керосином — не мой стиль. Собственно, что её искать-то? Чуковского вчера как раз били неподалеку от здания с вывеской «Бани». Это не слишком далеко отсюда, с них и начну. Сейчас и девяти нет, вот интересно: когда бани открываются? Впрочем, практика — критерий истины, да и дышать здесь нечем, несмотря на открытое окно. На воздух! На воздух!

На воздухе и впрямь стремительно полегчало, так что к вожделенным баням я летел, будто на крыльях. И там, вроде бы, даже открыто. Но, едва взялся за дверную ручку, как меня неминуемо догнал блюз. Или вы полагаете, что плестись спозаранок невесть куда вслед за городовым, при этом со связанными руками, кляпом во рту и мешком на голове — это не блюз?! Ах, просто плохая примета? Ну, ладно, расскажите мне тогда о настоящем блюзе!

Спеленал меня все тот же служитель порядка, которого я вчера прилюдно лобызал у Исаакия. Даже после моего искрометного выступления он, похоже, безошибочно вычислил во мне Распутина, хотя едва ли был знаком с оригиналом. Однако притащил он меня отнюдь не в околоток, а в какой-то дворец. И, исходя из того, что шли мы совсем недолго, кажется, догадываюсь, чей же это чертог.

В гостиной, куда меня сопроводил щеголевато выглядевший дворецкий, меня ждал довольно молодой мужчина столь аристократичного облика, что сразу стало понятно, кого выбрал образцом для подражания пионер-миллионер Володя Набоков. Юсупов сделал возмущенный жест, и дворецкий сноровисто освободил меня от пут и кляпа.

— Доброе утро, ваше сиятельство, — разминая затекшие руки, — проявил неуместную вежливость я. — Чему обязан столь ковбойским приглашением в гости?

Чёрт, да что ж они все в осадок-то выпадают при виде меня? Вот и Юсупов тоже… Положение спас