Странное дело, размышляла Тулак, до чего же упорно все возвращается на круги своя. Ведь она родилась на свет на той самой лесопилке, в дальних окрестностях Тиаронда, но прежде никогда и не помышляла, что закончит свои дни в этой медвежьей глуши. Отец, так и не дождавшийся сына, воспитывал дочь как мальчика, и она с детства мечтала стать солдатом. Свою военную карьеру Тулак начала среди Божьих Мечей, храмовых гвардейцев, которые сражались во имя Мириаля, и очень скоро выяснилось, что, помимо обычных воинских талантов, она обладает редкостным даром укрощать и объезжать коней. Вследствие этого Тулак частенько поручали самых строптивых или совсем необъезженных скакунов, и скоро гвардейское начальство убедилось, что эта девчонка попросту незаменима.

Одно повышение в чине следовало за другим, но все оборвалось, когда вышел в отставку прежний командир гвардейцев. Его преемник лорд Блейд — наглый юнец, выскочка, явившийся невесть откуда и взлетевший к вершинам власти с убийственной точностью летящей стрелы, — лорд Блейд полагал женщин-солдат нелепым и неуместным явлением, а потому удалил их из гвардии всех до единой. С тех пор Тулак служила наемницей в охране купеческих караванов либо в небольших отрядах, нанятых вечно враждующими кланами северо-восточных гор, где никогда не прекращались стычки.

— В тех горах нам с тобой и стоило бы остаться навечно. Правда, дружок? — Тулак нежно потрепала по шее коня-ветерана. — Уж лучше бы мы погибли в расцвете сил, чем докатились до дряхлости, ревматизма и тягостной работенки ради хлеба насущного.

Не успела Тулак подойти к лесопилке, как из дверей опрометью выскочил Робаль и услужливо согнулся, помогая ей снять цепи, — рослый, довольно плотного сложения юнец со светлыми кудряшками и круглым безбородым лицом.

— Это последнее, госпожа Тулак? — спросил он.

— Ну разве только еще какое-нибудь дерево вывернет с корнем. Сплавщики не начнут сплавлять бревна, покуда не спадет вода.

Сегодня Тулак объясняла это Робалю уже раз сто, не меньше, а до того тысячу раз говорила, чтобы он не называл ее «госпожой». Опять все то же самое! Тулак стиснула зубы, стараясь не выдать голосом своего раздражения. Робаль, в конце концов, не виноват, что она не в ладах со всем светом, да и с собственной тупостью он тоже, ничего не может поделать. «Сила есть — ума не надо» — говорят о таких в северных горах, и эта поговорка как нельзя лучше подходит к ее помощнику. Впрочем, без его силы Тулак на лесопилке пришлось бы тяжко, так что другие недостатки ему можно и простить.

Все, кроме одного.

— Госпожа Тулак, опять вы пили! — возмущенно воскликнул Робаль. — Даже отсюда я чую, как несет от вас порочным зельем!

Робаль принадлежал к наиболее ревностным почитателям Мириаля. К несчастью для Тулак, истолкованием воли Божьей ведал в Каллисиоре один-единственный человек — непогрешимый иерарх, духовный и светский правитель страны. Несчастьем вдвойне, с точки зрения старой наемницы, было то, что, по мысли нынешнего иерарха, Мириаль предает проклятию все, чем смертный может потешить душеньку. Тулак помнила еще предыдущего иерарха, женщину по имени Истелла, бабушку Гиларры, занимавшей ныне пост суффрагана — второй по значимости после иерарха. Истелла!.. У Тулак вырвался ностальгический вздох. Уж эта женщина понимала толк в удовольствиях! Да и внучка немало унаследовала от нее. Если б только первой появилась на свет она, а не этот набожный индюк…

— Госпожа, зачем вы предаетесь этому гнусному пороку? Неудивительно, что мы страдаем от бесконечных дождей! Мириаль наказывает нас за грехи таких, как вы…

— Проклятие! — взорвалась Тулак.

Унылая серость пасмурного дня, тоска однообразной жизни, собственное гнусное настроение — все это разом обрушилось на нее, и последней соломинкой оказалось набожное вяканье этого святоши с куриными мозгами. Сорвав с бревна последнюю цепь, Тулак с силой отшвырнула ее прочь.

— Робаль, ты уволен, — бросила она и, порывшись в кармане, где лежала фляжка, выудила горсть серебряных и медных монет. — Вот, возьми — пересчитывать не стану. Бери все и убирайся с глаз моих.

На лице силача отразился такой ужас, что Тулак почти пожалела о своем поступке. Мириаль свидетель, таким, как Робаль, в Тиаронде отыскать работу куда как нелегко. И все же она отбросила жалость. Если лесопилка понемногу загоняла ее в гроб, то Робаль усердно заколачивал в этот гроб гвозди. Неужели она позабыла главный закон выживания? Тулак, старушка, сказала себе наемница, смотри на это так: либо он, либо ты. Вот и выбирай. С этой мыслью она повернулась к бывшему помощнику. Он так и стоял под дождем, разинув рот, и струйки воды обильно текли по его лицу.

— Убирайся, — повторила Тулак. — Ну, чего ждешь? Лесопилка закрыта — отныне и навсегда. Я только что ушла на покой.

Повернувшись спиной к Робалю, она взяла застоявшегося коня под уздцы и повела прочь.

— Пойдем, дружок, — бормотала она, — пойдем и напьемся всласть.

Дом Тулак, выстроенный еще ее дедом, стоял неподалеку от лесопилки, на насыпном холме, который не заливало даже в самое сильное половодье. Прочная постройка из тесаного камня заменила бревенчатый дом, служивший пристанищем предыдущим поколениям, и ставилась она с расчетом на большую и дружную семью. Теперь изо всего семейства осталась в живых только Тулак, и большинство комнат прозябали пустыми и необжитыми. Единственное исключение составляла просторная кухня. В детских воспоминаниях Тулак эта кухня всегда была главным местом в доме, местом, откуда для всех членов семьи начинался день и куда они сходились по вечерам — поесть, поболтать, отдохнуть от трудов праведных. Здесь было на редкость уютно. Большую часть кухни занимал огромный очаг, к которому с одной стороны была пристроена печка для хлеба, а с другой — медный котел для горячей воды.

Когда еще была жива Эльсе, мать Тулак, этот дом был ее империей, а она — тиранствующей императрицей. Все мужчины прежде, чем войти, должны были снять шляпу и вытереть ноги — иначе горе им!.. Во владениях Эльсе, блиставших безукоризненной чистотой, ото всех требовали самого приличного поведения, а крепкие напитки и соленое словцо и вовсе были под строжайшим запретом. Теперь, воскресни Эльсе, она не узнала бы собственного дома: на окнах потеки грязи, пол засален до черноты, по всем углам паутина. На кухонном столе громоздились горы немытой посуды вперемешку с хлебными крошками и липкими следами жира. Над очагом, на веревке, протянутой через всю кухню, сушилось застиранное до дыр белье. Тулак едва не расхохоталась, осознав, что во всем этом бедламе сиял чистотой только стоявший у каминной полки меч.

Мать, должно быть, так и вертится в гробу, видя все это безобразие, размышляла Тулак, ведя за собой в жарко натопленную кухню мокрого и грязного коня. Она захихикала, увидев, как Мазаль одобрительно оглядывает незнакомое, но весьма приятное местечко, с шумом втягивая ноздрями ароматы яблок, зерна и прочих лошадиных лакомств. Уж конечно, здесь куда уютней, чем в пустынной и темной конюшне!

Тулак захлопнула дверь и выразительно пожала плечами. Хорошо еще, что ее сейчас не могут увидеть городские сплетники. Конь, стоящий посреди кухни, раз и навсегда убедил бы их, что старая стерва с лесопилки окончательно впала в маразм. Что до нее самой — Мазаль был при ней еще тонконогим жеребенком, и она сама его вырастила и выучила. Сегодня, когда на душе у Тулак было так черно, общество коня казалось ей вполне подходящим. В конце концов, он последний, кто остался в живых из прежних ее сотоварищей — так какого лешего ему трястись от холода в промозглом стойле? Притом, быть может, соседство Мазаля поможет Тулак изгнать неотвязных призраков…