«Он вернется, — думал я с горечью. — Он собирался пойти к норе выслеживать кролика. Напрасно я оставил его одного. Он затосковал». Гатцо все не было, и мало-помалу я терял веру в его возвращение. Но ради самоутешения я заставлял себя надеяться. Это, впрочем, не меняло дела, ибо я понимал, что сегодня он не вернется…

Все вокруг напоминало мне об одиночестве: звери и их крики, река и ее спокойствие… Все. Даже маленькая грустная лягушка, квакающая в траве у самой воды. Она тоже была одинока. Как и большеголовая неясыть, которая пряталась в листве огромного тополя на другом берегу. Она то и дело жаловалась другой неясыти, жившей в кипарисах, растущих на середине острова, а кипарисовая обитательница терпеливо и печально отвечала своей несчастной соседке. Унылая перекличка птиц грустно раздавалась над сиротливыми водами. Ни один звук, шедший от совершенно спокойного озера, не омрачал мое сердце: воды говорили со мной своей тишиной. Они были безмолвны: так и я понимал свое одиночество.

Быть может, мне было страшно. Но думаю, что горечь от ухода Гатцо заглушила страх. Разве что опасения остались. Я не страшился ничего определенного — шорохов, тени, чьего-то дыхания…

С той минуты, как на небе повисла луна, стало еще печальнее. Увидев в ее сиянии водную пустыню, я понял, насколько одинок. И даже стал тихо, про себя звать Гатцо. Но ни один звук не сорвался с моих губ, так было жутко, что в этой заповедной тишине раздастся голос…

«Он в деревне, — решил я, — но как он мог пойти туда без меня?»

Ибо ночное одиночество в этом диком месте было полбеды, куда больше меня огорчали мысли об измене Гатцо. Он предал самую лучшую дружбу моей жизни. Я совсем приуныл. Такого друга, как Гатцо, сильного, храброго и ловкого, у меня больше никогда не будет. Это был первый друг моего детства.

Сердце подсказывало, что сегодня Гатцо не вернется. От тоски и отчаяния я решил покинуть грустный остров и отправиться на его поиски.

Быть может, он пошел в деревню, которую я заметил с холма на закате.

Я вспомнил тропинку, по которой недавно пробежал осел. Мне показалось, что через дубовую рощу до нее легко дойти. По тропке, прельстительно освещенной круглой луной, я направился к роще.

Эта ночь мне очень помогла. Сияние луны озаряло лесную дорогу, ее матовая нежность, словно по волшебству, успокоила меня. Ибо луна лучше других планет умеет очаровывать души. Ее свет так близко! Чувствуешь ее участие и ласку. Весной, в полнолуние, ее дружба так нежна, что все кругом становится трогательным. А для детей, просыпающихся ночью, нет лучшей советчицы. Заглядывая в открытое окно, она освещает комнату и, когда дети засыпают, дарит им свои лучшие сны. Наверно, такой сон мне и приснился.

Да, я спал не у себя в комнате, но почему тогда все, что я видел и слышал той ночью, произошло так легко, если это не был сон?

Луна затопила дубовую рощу ломким трепетным серебром. Сквозь темную листву лунный свет струился голубоватыми столпами. Старые деревья погрузились всеми ветками в эту астральную голубизну. Когда я попадал из тени в один из таких столпов лунного света, то сразу превращался в нездешнее существо, созданное из лунной породы.

Благополучно миновав лес, я вскоре оказался на тропинке. Я не искал ее, вся залитая лунным сиянием, она сама меня нашла. Она сразу показалась мне давно знакомой, и я зачарованно предался ее спасительной доброте. Это была великолепная ночная тропинка, одна из тех, что ведут вас сами, с ними можно поговорить, по дороге они раскроют вам свои маленькие тайны. По ним шагать бесстрашно и легко. Они безобидны и не собьют вас с пути. Время на них останавливается, а пространство покорно сокращается от удовольствия ночной прогулки. Там не знаешь, откуда ты пришел и куда идешь, когда вышел и когда вернешься; а впрочем, вернешься ли? Эти тропинки никуда не ведут и если невзначай исчезнут, то ради того, чтобы незаметно привести вас в новые прекрасные страны… Я хорошо это знаю и подтверждаю, потому что моя тропинка меня туда и привела.

Ту тропинку на склоне холма проложили, словно по чьему-то замыслу, для того, чтобы я попал в самую необычную деревню в мире. И было ли это в этом мире?.. С трудом верится в то, что произошло, — так невероятно и нереально все было. И много раз в ту странную ночь я по наивности думал, что площадь для невинных феерий в деревне была создана почти на границе с раем для таких мечтательных и своенравных детей, как я…

Я вошел в деревню со стороны гор. Улочки были пустынны, дома казались нежилыми. Между тем пахло только что испеченным хлебом и супом-полбой[5]. Все жители явно только что покинули свои дома. И теперь ни шороха, ни света в окнах…

Даже деревенские собаки, сторожившие дома, пропали куда-то вместе с хозяевами. Куры спали. Ни одной кошки. Все куда-то исчезли.

Я спускался по тихой улочке, шагая наугад от дома к дому, и вдруг оказался на маленькой площади.

И тут тайна раскрылась.

Вся деревня, и люди, и животные, собралась на площади. Все как будто чего-то ждали.

Ждали спокойно и доверчиво. Деревня эта была терпеливая, а ее жители — чистосердечны. Это сразу было видно по их лицам. По нескольким рядам доброжелательных лиц.

В первом ряду на деревянных лавках разместились самые именитые жители деревни. В центре восседал мэр. Чисто выбритый, седой, он был наряжен, как на праздник.

Туго накрахмаленный фальшивый воротник, торчащий из пюсового жилета, вероятно, так сильно сжимал ему шею, что он не мог повернуть голову. С величайшим терпением он держал ее высоко и прямо, как и подобает мэру.

Из уважения к неподвижности мэра все остальные тоже словно окаменели. Справа от мэра сидел старый кюре. Он привычно сложил руки на животе, а его большое красное лицо ради такого случая приняло доброжелательно-смиренный вид.

Рядом с кюре, почесывая кончик острого носа, сидел нотариус, худой как палка старичок с насмешливой улыбкой.

Пузатый доктор в соломенном канотье и куртке из альпага протирал клетчатым платком золотой бинокль, чтобы лучше всех видеть. Это был пожилой, бородатый мужчина с лицом, покрытым красными жилками.

Слева от мэра дремал полицейский. Он казался старше всех, зато носил военную бородку, а его кепи опоясывал серебряный галун.