Полицейский легонько бил в барабан. Несмотря на преклонный возраст, он бодро отбивал марш барабанными палочками. И, следуя ритму марша, все невольно пошли вприпрыжку.

Так все они с сияющими лицами прошагали мимо меня, девушки, обнявшись и раскачиваясь, напевали от радости.

— Полвека у нас не было такого праздника! — говорили старушки.

Старики одобрительно кивали головами. Молодежь смеялась, сама не зная чему. Когда все прошли мимо, я увидел собаку. Последняя в кортеже, нисколько этим не расстроенная, она семенила, уткнувшись носом в пятки идущих впереди людей. В зубах у нее торчала кружка.

Когда пробежала и она, я остался один. Никто меня не заметил, даже Гатцо. Он с уважением держал руку мэра и, казалось, был тронут этой честью. Видел ли он меня? Он прошел мимо, ничего не замечая вокруг, ведь он был героем дня. Но я-то видел его и любил. Сердце мое разрывалось от горя, на глаза навернулись слезы.

О празднике больше ничто не напоминало, кроме опустевших школьных скамеек, маленького кукольного театра и осла на полотняном занавесе.

Один за другим на ветках вяза погасли фонари. По молочному цвету неба я догадался, что луна скоро спрячется за холмы.

Я чувствовал себя одиноким и несчастным и не знал, что мне теперь делать.

За опустевшим театром кто-то забыл погасить свечу. Она горела, мерцая, и невидимый свет ее пламени сиял над легкой крышей театра слабым таинственным ореолом.

Вскоре свеча меня заворожила.

Мне захотелось подойти к ней поближе, как вдруг у театра появился высокий худой человек. Он возвышался над театральной крышей и, равнодушно опершись на стойки маленького сооружения, внимательно осматривал все закоулки площади.

Он меня увидел. Это был Баргабо! Он не двинулся с места. Тогда я бросился бежать.

Не знаю толком, как я добежал до стоящей на якоре лодки. Пока я бежал, а может быть, шел, я ничего не чувствовал. Но необычайная тишина прибрежных вод еще больше обострила мое одиночество.

Ни плеска в озере, ни звука в воздухе. Вода отливала свинцовым блеском. Покров тумана опускался на печальный пейзаж, в камышах одиноко мерцала звезда. Луна ушла своим вековечным путем сиять в иные миры. В дремлющих водах реки темный силуэт острова напоминал лодку. Смотреть на остров было так страшно, что я не осмелился остаться на берегу. Подняв якорь и опираясь на тяжелый шест, я оттолкнулся от суши.

«Будет лучше, — смутно думалось мне, — теперь, когда все кончено, если лодка поплывет по воле волн».

Но лодка пустилась в дрейф только спустя некоторое время. В ту ночь ни одно течение не доходило до сонно-неподвижных вод. Удаляясь от берега, она плыла в каком-то магическом оцепенении. Слабое течение вскоре и вовсе выдохлось.

Завернувшись в одеяло, я улегся спать на дно лодки. И с этого часа стал ждать своей участи. Прекрасно понимая, что это будет моя последняя ночь в царстве сонных вод, я хотел провести ее, как все прошлые ночи, лежа на спине на дне лодки, вдыхая сквозь доски ночной запах пресной воды там, где я познал, несмотря на угрозу снов, столько душевного покоя и безмятежного счастья.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Еще прежде, чем открыть глаза, я понял, что в лодке я не один. Надо мной витал запах дымящегося кофе, поджаренного хлеба и веселой трубки.

— Баргабо, — спросил я, не открывая глаз, — в котором часу мы отплываем?

Баргабо ответил:

— Уже скоро! Выпьем кофе и поплывем домой.

Я встал. На носу лодки Баргабо с длинной трубкой в зубах, присев на корточки перед печкой, — не знаю, где он ее взял, — бережно наливал горячий кофе в большую глиняную кружку.

— Иди сюда, сынок! — крикнул он. — После сна кофе бодрит и разгоняет сон.

Он с довольным видом выпил кофе и своими грубыми руками дикого человека, проворного в еде, потянулся за хлебом. Кофе придал мне немного храбрости.

Я спросил:

— Баргабо, как тетя Мартина?..

— Тетя Мартина? Она тебя ждет.

— Она плакала?

— Плакала.

Это меня приятно успокоило.

— Твой отец, — добавил он, — вернется только в конце недели.

«Слава тебе, Господи!» — подумал я.

Казалось, дела могут уладиться. Я расхрабрился и спросил:

— Баргабо, ты за меня боялся?

Баргабо удивленно взглянул на меня:

— Черт возьми! — воскликнул он, но никак своего восклицания не объяснил.

По его глазам, по интонации я чувствовал, что он, как ни крути, был мною доволен.

Баргабо объявил отплытие, и только тогда я заметил, что, пока я спал, место стоянки лодки переменилось.

Якорь был брошен на другом берегу мертвого рукава, отделенного ровной заводью от проточного русла реки. Сквозь камыши я видел остающуюся позади большую, быструю, светлую водную гладь.

Рядом с крепким бортом лодки плавала другая небольшая лодочка.

Почти ничего. Шесть досок, скамьи нет, но два огромных весла и полная высокомерия мачта.

— Садись в мою лодку, — сказал мне Баргабо. — Твоего «Пастушка» оставим здесь. На ней против течения плыть слишком тяжело. Я скоро за ней вернусь.

Я без восторга пересел в другую лодку.

— Садись впереди, — крикнул он мне.

Сесть пришлось прямо на дно.

— Ветер хороший, — обронил Баргабо с удовольствием.

И поднял парус. Он был старый и в заплатках, но, наполнившись ветром, весело заплескался. Лодка накренилась к воде до уровня планшира[6], и мы отплыли.