Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«ТЕТЯ ЭЛЬЗА ОДНА ТЧК ПЛЕМЯННИКИ УЕХАЛИ».
Заодно покупаю конверт и марку. Короткую записку чиркаю в подворотне, куда забрел будто по ошибке. Перед почтовым ящиком проверяюсь трижды и внезапно игнорирую его, повинуясь безотчетному порыву. Только через полчаса рискую расстаться с конвертом. Там столь же безобидное послание. Мол, здоровье поправляется, по воскресеньям бабушка гуляет в Тиргартене, ближе к полудню.
А я бреду по улицам Берлина, по шикарной Фридрихштрассе, сворачиваю на Таубенштрассе. В кармане уютно свернулись в трубочку рейхсмарки графа, могу зайти в ресторан средней руки… Но не решаюсь. После заточения в тюрьме и учебной казарме красивые витрины, хорошо одетые фройлян, сверкающие лаком авто доставляют настоящее наслаждение. Наконец, позволяю себе за три марки и одну карточку купить буханку в булочной на углу Биссингцайле. Жую всухомятку и млею от блаженства. Отвратительный хлеб в столовой Абвера, наполовину из отрубей и соломы, застревает поперек горла.
Холодает, но в казарму жуть как не хочется. Когда, наконец, переступаю порог абверштелле, меня ждет маленький триумф: телеграмма находит обер-лейтенанта, а команда Дюбеля понятия не имеет, откуда она отправлена.
Эффект от второй эпистолы не проявляется столь быстро. Только через две недели обнаруживаю хвост в Тиргартене. Связан ли он с письмом — не знаю. Стряхиваю хвост осторожно. В моем понимании осторожность — это уход через подъезд, где выбираюсь на чердачный этаж и спускаюсь через другую лестницу с черного хода.
Потом начинается полоса учений на выезде: прыжки с парашютом, работа на ключе, ночные кроссы и огневая. В очередной раз удается выбраться в Тиргартен, только когда в воздухе почуялось прикосновение апреля. На безлюдной алее, очень тихой в ясное воскресное утро, я вдруг слышу два басовитых слова по-русски. Для меня они звучат выстрелом, от которого подпрыгивает сердце.
— Привет, Волга!
Стараюсь не выдать волнение. Пробую контролировать дыхание и лихорадочно размышляю. У шпиона много имен и кличек. Но Волга — это казанское погоняло. Знают его только пацаны с нашей улицы и казанские сидельцы. Какого лешего Борька забыл в Тиргартене?
— Через тридцать пять минут на углу Гетештрассе и Камерштрассе.
Я даже не смотрю в его сторону, спокойным шагом направляюсь к выходу. Если однокашник здесь по невероятной случайности, что практически нереально, он потащится вслед. Связанный с какой-то организацией, Борис будет вынужден с кем-то переговариваться, рапортовать кому-то. В общем — терять время.
За четверть часа добираюсь до нужного перекрестка. Еще пара минут необходима, чтоб занять место наблюдения. Затем, когда покажется сутулая фигура циркового клоуна, предстоит убедиться, что недотепа явился в одиночестве. Если у него на хвосте висят подчеркнуто равнодушные мужчины, даже не буду гадать — это Гестапо или НКВД. Прости-прощай, а письмо о здоровье тети Гертруды уйдет на запасной адрес.
Увы, Берлин знаком мне плохо. Проходные дворы, подъезды со вторым выходом и магазины с черным ходом дают массу возможностей избавиться от эскорта. Если их знать. Сейчас использую заготовку. Уютная пивная с отхожим местом в глубине содержит дверь во двор. То есть, изобразив томление внизу живота, смогу запросто удалиться и не вернуться.
Заказываю кружку темного, расположившись за столиком у окна. По Гетештрассе проезжают редкие автомобили. Человек из моего прошлого фланирует по тротуару и чуть сбавляет ход, не заметив меня. Грамотно. Если замрет на углу, словно несчастный влюбленный в ожидании фройлян, будет гораздо приметнее. Похоже, кое-чему научен.
Одет столь же непритязательно, как и я: в дешевом пальто, на голове коричневая кепка. В общем-то, плевать. Отныне Рейх — страна рабочих, а не бюргеров и капиталистов, раз у руля Национал-социалистическая рабочая партия.
Делаю знак добавить пива, сам рискую высунуться на улицу. Соотечественник бредет за мной, как на привязи, вокруг квартала. Если нас пасут, то воистину гениально. Я не обнаруживаю хвоста и возвращаюсь к пиву за дубовый стол, Боря присоединяется через минуту.
— Какое дело привело вас в Берлин?
Он морщится при звуках языка Гейне. Мычит нечто невразумительное. Понять-то можно, с грехом пополам, но произношение… И что, болтать с ним по-русски в столице страны, где в каждой газете полно проклятий в адрес русских евреев-комиссаров?
Молча глотаем пенистое бархатное, я практически не чувствую вкуса. Кинув купюру хозяину, шагаю в укромную часть пивной. Боря явно заинтригован, что мы не остались в местах уединения, а попали в задний дворик.
Там ему в пузо втыкается предмет, прикрытый полой суконной куртки.
— Кто тебя прислал? Тихо! Отвечай шепотом.
Мы стоим в узком простенке, очень близко.
— Кто тебя прислал?
— Слуцкий… Начальник ИНО ГУГБ. Он лично тебя ведет.
— Пароль?
— Так нет никакого пароля.
— Мой оперативный псевдоним?
— Не знаю… Позывной тебе дают Парис.
Я молчу, по-прежнему раздираемый сомнениями, почему мне подкинули этого пентюха.
— Ну… В общем… Приехать должен был не я… Кто-то из разведшколы, кого знаешь лично.
— Так какого фига тебя послали?
— Арестованы они…
Вся группа?!
— Неужели провал… Где? Во Франции? В Польше? Ну!
Его медлительность, бесившая в спецшколе, сейчас просто выводит из себя. Если бы прижимал к его брюху ствол, а не ключ от квартиры, быть может, надавил бы на спуск. Это ходячее недоразумение отчислили как негодного к оперативной работе. Если наши провалились, не по вине ли такого агента-недоучки?
— Неа… В Москве. Как иностранные шпионы и враги народа. Меня одного не тронули.
Чувствую себя словно на корабле в шторм. Качает. Вижу ведь — Борька не врет. Он простой и прямой, его непременно расколет Гестапо на первом же допросе. В час по чайной ложке выколупываю из этого бестолкового подробности того, что творится на Родине в тридцать седьмом. Арестован нарком связи, он же — бывший нарком внутренних дел Генрих Ягода. Обвинений целый букет: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу разведки капиталистической страны, саботаж. Боря не знает подробности, только слухи и написанное в газете. Арестованы многие. Вот почему вместо человека из моего выпуска отправлен экс-курсант с минимальной подготовкой. Зато узнаваемый в лицо.
— Меня тоже… Отзывают?
— Неа. Только объясни… Почему ты сбежал в Германию и долго не выходил на связь?
То есть меня подозревают в двурушничестве не только в Абвере, но и наши. Оттого столько висели на хвосте, проверяли — не пасут ли немцы.
— Дружки Мюллера не отходили ни на шаг. Дернулся бы — мигом получил бы пулю.
— Не доверяли…
— Еще бы! Месяц по прибытии из меня душу вытрясали: колись, мол, парень с Лубянки.
— Фашисты, — сочувствует Боря. — Чего ж не отписался сразу? Адреса, что на